Вновь засовываю уже оплаченный хлеб в авоську и иду к дверям. Преодолевая неулыбчивого охранника у турникета. Мрачный. Смотрит подозрительно.

Украдкой оглядываю себя, замечая выпростанные из-под штанин синие тесемки трико и торчащий из-под куртки уголок пижамы.

Ну извини друг, я не на светский раут собирался, а всего лишь за хлебом. А платежеспособность свою я вроде уже доказал. Немного подумав, возвращаюсь чтобы купить еще пачку дорогих, ментоловых сигарет (хватит цветочный горшок на балконе удобрять, и так уже из него сыплется) и коробку конфет.

Будет чем вечером перед женой грехи замаливать. Кидаю украдкой взгляд на фигуру в камуфляжном комбинезоне, застывшую у входа. Ну и что ты, образина эдакая, на меня уставился? Обычный небритый мужик, выскочивший на минуту за хлебом.

Выхожу на улицу, щурясь от яркого солнечного света. После мягкого полумрака магазина, дневной свет всегда слишком ярок для глаз. Он бескомпромиссно слепит глаза, вызывая слезы, и заставляет малодушно прикрываться ладонью. И одновременно дарит мягкое тепло, нежно ласкающее лицо. Нет, человек все-таки еще очень близок к природе. И это чувствуется именно вот в такие дни как этот. Когда вздрагивающие от кашля и насморочного хлюпанья дома, накрываются дымчатым одеялом теплого солнечного утра. Когда уже увядшая к зиме природа, оживает, являя сочные сочетания осенних красок. Когда меняется настроение и тело наполняется легкостью и энергией. Когда ненадолго отступают повседневные заботы и проблемы. Когда появляется глупое желание по мальчишески скакать по лужам, разбрызгивая ногами воду и пугая прохожих. Когда на лицах окружающих тебя людей расцветают столь редкие в наше неспокойное время улыбки. Когда хочется во всем видеть только приятное, а не ту серую обыденность жизни коя окружает нас в реальности.

Я выкладываю хлеб в деревянную хлебницу и заботливо накрываю полотенцем. Хлеб в пластиковых пакетах хранить нельзя. Хлеб он дышать должен. Потом налил стакан чая и снова пристроился к компьютеру, положив бутерброд на белый корпус системного блока. Дисплей оживает от моего прикосновения к клавиатуре, высвечивая ровные ряды слов.

Перечитываю последнюю страницу. Черт. Опять не то. Вот чувствую, что не удастся мне эта книга. Не знаю почему, а вот чувствую, и все тут.

Нельзя реанимировать мертвеца умершего еще при рождении. Добиться моторных реакций можно. А оживить нет. Что-то не так пошло с самого начала. И героя пришлось прикончить — надо нового придумывать. И сюжетная линия катится к чертовой матери.

Отхватываю от бутерброда солидный кусок и задумчиво смотрю на экран.

Иногда, если мне кажется, что что-тоне так, и если я не слишком далеко забрался в дебри сюжета и количества написанных страниц, то хладнокровно убиваю неудавшееся и начинаю все с самого начала. С самого, самого. С чистого белого листа с черточкой мерцающего курсора в верхнем левом углу. Однако не думайте, что подобное решение принять легко. Все-таки убивать пусть и не лучшую, но все же родную, частичку души очень нелегко. Больно.

Любая моя книга как ребенок. Она рождается, растет, преодолевая сложные перипетия сюжета, и достигает зрелости, превращаясь в пахнущее свежей типографской краской издание. И как любому родителю, мне очень… Очень больно пережить гибель своего малыша.

Однако сегодня, похоже, придется. Вздыхаю. Откладываю в сторону бутерброд. Зачем то оглядываюсь на висящую на стене безвкусную картину изображающую крестный ход на красной площади (ненавижу этого художника, давно бы выкинул да жене нравиться). Распятый посреди обезличенной толпы Христос укоризненно склоняет голову в мою сторону. Ну в конце-то в концов.

Тычу курсором в меню, выбирая позицию "Создать". Старое окошко безжалостно отправляется в мусорную корзину. Достаю из черной с золотым пачки белую сигарету с зеленым ободком. По комнате сразу расползается резкий мятный запах с тонким привкусом хорошего табака.

А вот теперь надо сесть и подумать. Старую идею я изничтожил. Идея померла — да здравствует Идея.

В прихожей загремел отпираемый замок. Хлопнула дверь. Надя не снимая одежды, прошла сразу в комнату. Остановилась у меня за спиной, молча наблюдая за моей работой.

— Надя. Извини. — я не стал поворачиваться к ней. Извиняться, не глядя в глаза проще.

— За что? — тон у моей супруги теплей абсолютного нуля пожалуй лишь на пару градусов.

— За пьянку.

Надя молчит. Мне слышно ее отрывистое дыхание — похоже лифт опять не работает.

Потом на мои плечи ложатся мягкие ладони. Пахнущие ландышем каштановые волосы нежно щекочут щеку.

— Прощаю. — Теплые губы касаются щеки. — Отошел хоть немного?

— Угу. — Я оборачиваюсь, отвечая на поцелуй. — Даже вот поработать немного смог.

— А повод то хоть был? — Надя уходит в коридор, снимая по пути плащ.

Я колеблюсь между желанием все рассказать и соврать. Решаю соврать.

— Да в гости к Захару забежал. Встречу решили отметить.

— Ясно. Алкоголики несчастные. Вам лишь повод дай. — Надя раздевается, аккуратно складывая одежду в шкаф. Аккуратистка она у меня. Не то, что я балбес.

— Попрошу не иронизировать.

— Какая уж тут ирония. С тобой иногда плакать хочется. Ужинать будешь?

— Угу.

Жена уходит на кухню и начинает позвякивать посудой. Хлопает дверца холодильника и слышится шорох пакетов с продуктами.

— Ты хлеба купил?

— В хлебнице.

Шорох полотенца и удовлетворительное хмыканье.

— Витька. — Надя выглянула из кухни. — Пельмени будешь?

— Запросто.

— Тогда помоги. Почисти картошку.

Сохраняю написанное и отправляюсь отбывать наказание. Неторопливо достаю из большой плетеной корзины тяжелые корнеплоды, аккуратно срезаю шкурку и отправляю очищенный овощ в кастрюлю с водой. Главное в чистке картошки — неторопливость.

Когда я впервые увидел как моя, тогда еще будущая, жена готовит пельмени, то пришел в откровенный ужас. На мой холостяцкий взгляд превращать незатейливую процедуру в шедевр кулинарного искусства было кощунством. Я всегда искренне считал, что нужно лишь вскипятить воду, покидать туда десятка два пельменей, дождаться пока они всплывут, и все.

А вот Надя все делала по-другому. В кастрюльку с кипящей водой ссыпалась нарезанная ровными ломтиками картошка, добавлялась порезанная на четыре части луковица и пара листов лаврушки. Минут через пять добавлялись пельмени и мелко покрошенная зелень. Напоследок выжималась четвертинка лимона.

— Вить.

— Что?

— Тут ребята с работы спрашивали, не сможешь ли ты прийти на небольшую дружескую встречу с читателями.

— Ты же знаешь, что я принципиально стараюсь свести количество таких встреч к минимуму. И отнюдь не потому, что я такой вредный… Просто слишком много работы сейчас.

— Знаю. Поэтому и сказала нет.

— Спасибо. А чем мотивировала.

— А я должна мотивировать?

Отправляю последний оболваненный корнеплод к уже мокнущим пятерым собратьям и откладываю ножик.

— А кто кстати приглашал?

— Саша Гнеушев. Помнишь такого?

Ну еще бы. Столь колоритную личность Саша Гнеушев тяжело забыть. Высокий и тощий как жердь парень с глазами, как у глупого теленка, за толстыми стеклами очков. Вечно какой-то всклокоченный и рассеянный. Жуткий любитель фантастики и компьютерных ролевых игр.

И при всем при этом весьма остроумный и последовательный собеседник.

— Помню… Передай ему что я просил не обижаться, но мне сейчас действительно некогда. Появится "окно", обязательно зайду.

— Хорошо передам. — Надя смахнула в кипящую воду картофельные кубики и закрыла кастрюлю крышкой. Та немедленно начала позвякивать, энергично подпрыгивая и выплевывая из-под себя струйки раскаленного пара. Надя убавляет газ и с лукавой улыбкой оборачивается ко мне.

— Виделибы тебя сейчас твои почитатели. Писатель Соловьев, банально чистящий картошку на кухне.