Да, я знаю, что и Цезарь, и последний бродяга одинаково ответственны за свою судьбу, за свои взлеты и падения. Палач, рубящий голову, или убийца, вонзающий нож в спину, – всего лишь ставят точку в конце строки, но строка эта всегда написана тобой и никем иным. Разница между сильным человеком и слабым лишь в том, что сильный это понимает, а слабый винит в своих несчастьях окружающих и обстоятельства.

Понимаю, что оказался в тюрьме не из-за Анны и не из-за тех дурацких документов. Формально, с точки зрения закона, нарушения в «Наружной рекламе» меня не касались; прокуратура не имела права меня арестовывать, но ей отдал распоряжение губернатор. В те годы от губернатора зависело назначение областного прокурора; прокурор желал перед ним выслужиться, а губернатор жаждал меня убрать…

Нет, Кит, ты не прав. Дело не в губернаторе. Суть в том, что в стране наступили другие времена, сменились нравы. Чиновники еще при Ельцине воровали так, что брала оторопь; они вошли во вкус, они хотели большего. Демократия им мешала; свободная пресса кусала их, не давала покоя. Новая власть разделяла их чаяния, она готова была закрыть глаза на грабеж и мародерство, но требовала от них безоговорочного подчинения. Она их нагибала, по ее любимому вульгарному выражению. И подавляющее большинство нагнулось, не задумываясь. Какая разница, как воровать, лишь бы воровать! И большинство получило индульгенции, а жалкое меньшинство уехало за рубеж, впрочем, тоже не с пустыми руками.

Губернатор нагнулся и раздвинул ягодицы одним из первых. А ты не пожелал нагибаться; в этом, собственно, и заключалась суть конфликта. Заметь, Кит, не конфликта между тобой и губернатором, а между тобой и всеми остальными. Ведь в мэрии к тому времени тоже уже не чаяли от тебя избавиться. Ты стал всем чужим, Кит. Разве ты это не понимал? Понимал, но… короче, да, тут я малость не рассчитал, признаю…

Малость? Не смеши, Кит. Ты не осознал главного, Кит. Того, что так жить хотела вся Россия, от мала до велика: воровать, врать и нагибать. Собственно, так она всегда и поступала, как только у нее появлялась к тому хоть малейшая возможность. Она молилась не Христу, проповедовавшему милосердие и прощение, а Ивану Грозному и Сталину, истреблявших людей толпами, десятками тысяч, со зверской жестокостью. Она жестока, Кит, твоя Россия. Она любит кровь и не прощает слабость.

Перед каждым новым зверем она встает раком, раздвинув жопу. И вовсе не от страха, Кит, а в экстатическом обожании! Потому что зверь обещает ей, России, поставить в эту позицию весь прочий мир. А это и есть заветная русская мечта: нагнуть весь мир, отыметь его и ограбить. С нее начинаются древнерусские летописи, сочиненные нашими святыми монахами, – с хвастливых выдумок о наших грабительских походах; ее проповедуют сегодня продажные телевизионные пропагондоны. Мы всех нагнем! С нами Бог!

Ты не хотел в этом участвовать, Кит. Что ж, твое право, но не мешай другим! Ты попер не против губернатора, а против всей России. Ты сделался врагом народа, Кит. И тебя убрали.

Грустно. Я ведь был убежден, что воюю как раз за народ… не за себя же! Ведь лично я ни в чем не нуждался: я был богат, окружен красивыми женщинами; у меня была семья, прекрасный дом, вояжи по Европе, в глазах толпы, это же сказка!.. Жалеешь, Кит? О, нет, ничуть. Если бы я за это держался, я бы вел себя иначе. Нет, я не жалею. Мне лишь немного стыдно за то, что тогда мне не хватило ума и цинизма правильно оценить ситуацию и уйти самому. Что поделать, я был моложе и глупее.

Ты полагаешь, что сейчас поумнел? Посмотри на свою побитую рожу, – разве умные люди в старости так выглядят? Иди ты к черту, умник! На себя посмотри!

Однажды, забирая у Норова документы, Анна поинтересовалась, как бы невзначай:

–Вы уже подписали Серпер командировку в Штаты?

–Еще не успел, а что?

–Но собираетесь?

–Пусть едет. Она любит учиться, это хорошо.

Света действительно часто ездила в командировки на разные семинары, проводившиеся в России и заграницей. Норов приветствовал подобную любознательность.

– Интересно, чему она там собирается учиться? – словно размышляя вслух, произнесла Анна. – Что общего между рекламой в Майями и саратовскими перетяжками на фонарях?

Норов хмыкнул. Это простое соображение как-то не приходило ему в голову, он был занят другими проблемами и предоставлял Серпер самостоятельно определять маршруты своих командировок. Рекламный рынок стремительно рос, и Серпер наращивала обороты. Она приносила уже по четыреста тысяч долларов ежемесячно, причем, по-прежнему значительную часть – наличными. Зачем было вмешиваться?

Он вообще подумывал о том, чтобы доверить ей серьезную должность в мэрии, скажем, руководителя департамента в одном из профильных комитетов.

– Значит, Света едет в Майями? – рассеянно уточнил он.

– Причем вместе с Геной Шишкиным.

На сей раз Норов удивился.

– Зачем ей там Гена Шишкин?

– На этот вопрос я вам ответить не могу. Может быть, он носит ей чемодан, а может быть, записывает ее гениальные высказывания. Английского, кстати, Гена Шишкин не знает, он и по-русски то изъясняется через пень колоду. Но Серпер берет его во все свои поездки, включая заграничные, и отели при этом выбирает не самые дешевые. В прошлом году, например, они вдвоем накатали на сорок тысяч долларов. Я видела бумаги из бухгалтерии… случайно.

– Прилично, – покачал головой Норов, отметив про себя, что вряд ли бумаги из бухгалтерии могли попасть к Анне случайно.

– Огромные деньги, – бесстрастно подтвердила Анна. – Ваши командировки обошлись дешевле…

– Просто я оплачиваю отели из своих денег.

– Она тоже оплачивает из ваших. Между прочим, Шишкин моложе ее на восемь лет…

– Меня это не касается, – холодно ответил Норов.

Продолжать подобный разговор было, с его точки зрения, некорректно.

Дня через два он заехал к Серпер на чай; она встретила его нарядная, веселая, в макияже. С некоторых пор Норов стал замечать в ее внешности перемены; она начала краситься, носить платья вместо прежних бесформенных джинсов, посещать парикмахера и маникюршу. Выглядела она теперь гораздо привлекательнее, чем прежде. О причинах подобных метаморфоз он как-то не задумывался, просто делал ей комплименты, дарил духи или что-нибудь из золота.

Ходить вокруг да около он не стал. Как только секретарша Светы, разлив чай, удалилась из кабинета, он спросил прямо:

– У тебя роман с Геной Шишкиным?

Улыбка сразу сползла с ее лица.

– С чего вы решили?

– Я задал вопрос.

– Это имеет значение?

– Имеет.

Она слегка оскалилась, показав кривые зубы.

– Потому что я женщина?

– Потому что это – нарушение производственной этики.

– Если бы я была мужчиной, вы не стали бы спрашивать! Мужчинам можно иметь служебные романы, а мне нет?!

Голос у нее срывался, некрасивое лицо стало злым.

– Послушай, – успокаивающе заговорил Норов. – Служебные романы это всегда плохо. Но они действительно случаются, в том числе и у меня. Однако тут есть грань, которую я никогда не перехожу и тебе не советую, потому что в моем понимании она отделяет мелкий проступок от серьезного. Секс с секретаршей нежелателен, но сравнительно безопасен, секс с бухгалтером или коммерческим директором недопустим. Улавливаешь разницу? От них зависят финансы, ты можешь оказаться в неприятном положении, когда тебе придется закрывать глаза на злоупотребления…

Вместо ответа Света всхлипнула, коротко, конвульсивно, вздрогнув узкими плечами.

– Вы хотите, чтобы я его уволила?

– Это было бы самое правильное.

Она заплакала. Сидя перед Норовым, опустив голову, она размазывала по лицу слезы, оно пошло безобразными красными пятнами. Ему стало жаль эту сильную, умную некрасивую женщину, которая, видимо, никогда прежде не была счастлива.

– Ну, хорошо, – смягчился он. – Оставь его, если хочешь, только убери от коммерческой деятельности, переведи в помощники.