А потом ее мужа убили, – в девяностых годах с коммерсантами это случалось часто. Ей достался его бизнес: пара магазинов, ресторан, недвижимость, сдаваемая в аренду. Работать с «крышей» покойного мужа она отказалась, – они его не уберегли, у нее не было к ним доверия. Кажется, она обратилась к ментам, и те за плату гарантировали ей неприкосновенность.

Тем не менее, однажды в принадлежавшем ей магазине элитной мебели прогремел взрыв. По счастливой случайности, она вышла из своего директорского кабинета в торговый зал, – это спасло ей жизнь. Однако она получила множественные осколочные ранения, в том числе, и лица.

Она долго лечилась за границей, но подробностей Норов не знал. После того, как она его бросила, он избегал встреч с ней, про взрыв в магазине он услышал в телевизионных новостях. И вот теперь ее привезла к Норову младшая сестра, которая и ввела ее в кабинет, поскольку сама она передвигалась с трудом, на костылях. Она сильно исхудала, широкие брюки на ней болтались. Лицо ее почти полностью закрывал платок, как у мусульманки, глаза прятались под круглыми темными очками. Сестра усадила ее в кресло и оставила их с Норовым вдвоем.

Она приехала просить денег на пластическую операцию, которую собиралась делать в Италии. Операция предстояла трудная, многоступенчатая и стоила дорого, у нее самой денег уже не было; то, чего не забрали менты и бандиты, она потратила на лечение. Просила она «сколько не жалко».

– Смотри, что эти твари со мной сделали, – сказала она.

Она стащила с правой руки тонкую шелковую черную перчатку. Норов увидел безобразный обрубок худой обваренной кисти, на которой не хватало трех пальцев. Она медленно размотала платок и сняла темные очки.

Кожа на лице была оплавлена, как после ожога, в рубцах, буграх и отвратительных шрамах. Один глаз отсутствовал, и пустующая глазница с темной мякотью в глубине смотрелась жутко. Губы были обрезаны, отчего рот скалился. Глядя на эту уродливую маску, он испытал приступ отвращения и невольно отвернулся.

Она следила за его реакцией.

– Страшно? – жалобно спросила она дрогнувшим голосом.

– Извини, – пробормотал он. Но заставить себя посмотреть ей в лицо и ободряюще улыбнуться не сумел.

– Не хочешь меня больше? – Она, должно быть, желала пошутить, но вместо этого заплакала.

Он отдал ей тридцать тысяч долларов, – все, что было у него на тот момент в сейфе. И на следующий день отправил еще двадцать. Вряд ли она рассчитывала на такую сумму, – в конце концов, когда-то она поступила с ним некрасиво и даже не извинилась. Но он желал поскорее забыть о встрече, о той жуткой безобразной маске, которую она теперь носила вместо лица; отделаться от воспоминания, откупиться.

И вот сейчас он, умный, сильный, щедрый, справедливый Норов, собирался отдать приказ, чтобы подобное сделали со Светой Серпер. Изуродовали, обезобразили, превратили в отталкивающую калеку. Без этого окружающие его люди не поймут его и перестанут уважать. И он уже не будет в их глазах умным, сильным, щедрым и справедливым Норовым.

Ну уж нет! Плевал он и на окружающих и на их мнение! Он поступит так, как считает нужным.

Он вытащил мобильный телефон и набрал Моряка.

Тот еще не спал.

– Ну че ты там надумал? – весело поинтересовался Моряк.

Похоже, он уже успел вколоть дозу.

– Давай отложим, – прикрывая телефон и глядя в широкую неподвижную спину охранника в черном пиджаке на пассажирском сиденье, негромко проговорил Норов.

– Че так? – удивился Моряк.

– Не хочу.

Моряк помолчал, подумал и хмыкнул.

– Ладно, – насмешливо проговорил он. – Базару нет, дело твое. Гляди, потом не пожалей.

В Энгельс Норов не приезжал месяца два, а когда появился, то ни Пацанчик, ни Моряк к прежнему разговору уже не возвращались. Ему показалось, что их обращение с ним немного переменилось; то ли потому что он уже не был во власти, то ли оттого, что оба сочли отказ от мести слабостью.

После ухода из Кремля Ельцина, Пацанчик в разгар построения «вертикали власти» благоразумно вступил в «Единую Россию», но особого доверия в партии не стяжал, – был слишком самостоятелен и личную преданность выражал недостаточно рьяно. Его мягко вынудили уйти в отставку в 2009-м. Моряк умер еще раньше; в последние годы он сильно пристрастился к наркотикам и загнулся от передозировки. Норов был на его похоронах, хотя понимал, что об этом напишут в прессе. Илья не приехал; в ту пору он еще оставался мэром, и публичное появление на похоронах вора в законе могло обернуться для него серьезными неприятностями.

Темнота постепенно рассеивалась, сменялась ровным серым сумраком; впереди на холме смутно проглядывали очертания дома. Последние два километра дорога поднималась круто вверх. Норов хотел прибавить шагу, но ноги уже не слушались, он и так отмахал километров девять.

Правый глаз почти совсем заплыл, он на ходу прикладывал к нему холодную поверхность телефона, чтобы уменьшить опухоль. Стареешь, Кит, раньше ты успел бы закрыться.

Между прочим, смешная история получается, Кит, а? Ты когда-то простил всю серперовскую шайку, этих гадких пиявок, которые тебя обворовывали и в благодарность едва не посадили. Ты из-за них провел месяц на нарах, нахлебался помоев, лишился работы, но простил. А любящую женщину ты простить не хочешь. Молодец, Кит! Вот это – по-нашему, по-норовски! Выгони ее к черту! И еще скажи что-нибудь обидное напоследок, чтоб лучше тебя запомнила! Только поторопись, а то вдруг она уже уехала.

Куда она уехала?! Как куда? Домой, Кит. К мужу и сыну, ты ведь сам велел ей убраться до твоего возвращения! Эй, Кит, постой! Куда это ты так припустил? Я за тобой не поспеваю. Куда ты мчишься, старый конь? Не «старый», а «гордый», умник. «Куда ты скачешь, гордый конь?». Да погоди же! Гордые кони так не летают, Кит. Вот как раз гордые и летают!

Анна и Гаврюшкин сидели за большим кухонным столом, не глядя друг на друга, и молчали. На тяжелом лице Гаврюшкина читалась не проходившая обида, уголок его рта болезненно подергивался; Анна была бледна и измучена. Видимо, все три часа, что Норов отсутствовал, прошли в упреках и ссорах, от которых оба устали. Перед Гаврюшкиным стоял нетронутый йогурт, который достала ему Ляля, и лежал нарезанный в тарелке сыр, – он ни к чему не прикоснулся.

На каменной кухне, продуваемой ветром из разбитого окна гостиной, было холодно и неуютно, включенный электрический радиатор не спасал от сквозняка. Анна зябко куталась в плед; толстый большой Гаврюшкин, сидя на высоком табурете, горбился. Он был в обтягивающем джемпере с низким вырезом, такого же фасона, что и у Брыкина, только черном. На открытой шее, заросшей черной щетиной, нервно катался кадык. Забытый впопыхах Норовым пистолет лежал на столе, ближе к Анне. Она прикрыла его бумажной салфеткой, – должно быть, он ее пугал.

Норов, запыхавшись, влетел на кухню, морщась от боли. Анна поспешно поднялась со стула, нервно сжимая пальцы и затравленно глядя на него, будто в ожидании приговора. Гаврюшкин вскинул черные, ненавидящие глаза. Норов, не снимая куртки, бросился к Анне.

– Прости меня! – выпалил он. – Прости, ради бога, старого, злого дурака!

Он схватил ее руки и принялся их целовать. Она сразу обмякла, тихонько всхлипнула и в следующую секунду, плача, уже обвила его длинными слабыми руками. Норов бережно усадил ее обратно на высокий стул и остался стоять рядом, чтобы она могла, не пригибаясь, прятать лицо на его плече. Она гладила его по затылку в шапке и по спине, прижималась щекой к его щеке и вздрагивала всем своим полным мягким телом. Его щека и шея были мокрыми от ее слез, он и сам ощущал комок в горле.

– Прости! – бормотал он ей на ухо. – Мне стыдно. Угораздило же тебя такого дурака выбрать!

– Ты не сердишься? – спрашивала она, отирая глаза тыльной стороной маленькой ладошки. – Ты больше не сердишься на меня? Я не переживу этого!