Высоцкий Он вырос некрасивым, но приметным Среди московских каменных трущоб. Он пел про юность на Большом Каретном, Про долг, и честь, и многое ещё. На всех своих орбитах неформален, Он стал актёром как-то между дел. Сказал Любимов: «Пьёт… Но гениален!» — И он играл, любил, и пил, и пел. И загремели Гамлет, и Хлопуша, И слава, и скандальная молва, А он, себе и музыке послушен, Россию перекладывал в слова. В нём хриплая, бунтующая сила Творила свой прекрасный беспредел: Швыряла в пропасть, в небо возносила! И он играл, любил, и пил, и пел. Его душа работала двужильно В пересеченье света и теней. Он стал звездой Таганки и Мосфильма, Рвал паруса и вздыбливал коней. И так он был Мариной озабочен, Что где там спальня! – континент гудел! — Летал в Париж с букетами – и очень Её любил! …Играл, и пил, и пел. Ему хотелось удостоверенья, Что он поэт! Чтоб подпись и печать! В СП хотелось! – но Андрей и Женя Предпочитали сдержанно молчать. Потом писали, что и были б рады, Да запретил тот самый «здравотдел»! Высоцкий умер в дни Олимпиады. Наотмашь умер – как играл и пел. Страна умолкла, сжав сердца и губы, Не веря, что она отныне без… Когда уходят те, кого мы любим, Молчание спускается с небес. Что он поведал Богу, я не знаю. Всевышний сутки молча просидел, Потом сказал: – Я грешника прощаю… Я б тоже там играл, и пил, и пел! Женский портрет с эпилогом
Прекрасны были женщина и год, А рухнули в молчанье и разлуку… Похожая на августовский мёд, На яблоко, клонящееся в руку, Была она. И было ей дано Не делать ни движенья вполнакала: Шла – как летела, и пила вино, И плавала в грозу, и хохотала. В ней жара было больше, чем в огне, В ней каждый выдох требовал свободы! Она казалась, и не только мне, Явлением загадочной природы. Халатик и изысканный наряд Равно́ светились на медовой коже. Ей шли дельфины, дюны и закат. Ей шёл весь мир – и я, наверно, тоже. Отодвигая в тень своих подруг, Без умысла игрива и надменна, Она с ума сводила всех вокруг — Погибельно манящая сирена. Мужскому взгляду было не уйти: Её задев, он плыл за нею, вторя Сиянью линий бёдер и груди, И меркло небо, и стихало море… Она – и это чувствовал любой! — Во всём держась своей манеры броской, Входила даже в воду, как в любовь, — С улыбкой и распущенной причёской. Уплыв, ложилась на́ спину она, В голубизне утрачивая тело, И пепельных волос её волна С морской волной сливалась и темнела. Купалась в тонком. А могла и без, И шла из вод, самой себя не пряча. Славянка, Афродита, чудный бес! Но Бог – её ли, мой? – уже назначил Судьбу, где в небе тает самолёт, Где для меня оставлена записка: «Всё миновало…» Я в далёкий год Знал женщину. Тогда казалось – близко. Стихи о молчании Горький сон мне явился сегодня под утро некстати, Что поставлен я паузой в Божьей великой сонате И меня, как скалу, огибают летучие звуки, Простирая в пространство прозрачные крылья и руки. Мне ли критиком быть высочайшей Господней работы, Где в прекрасном согласии встали прекрасные ноты? Но надмирный Маэстро, увы, не узнает, что значит Быть молчащим меж тех, что смеются, поют или плачут. Я себя утешаю: молчание необходимо! Ведь недаром чудесно немое отчаянье мима, И затишье заката, и ночь, где ни ветра, ни звука… Ах, не верьте, не верьте! Быть паузой – тяжкая мука. И что мудрость в молчанье – вы этому тоже не верьте, Потому что звучать – есть отличие жизни от смерти, Потому что иначе идти невозможно по краю! Может быть, я проснусь… Может быть, ещё что-то сыграю. Портрет пророка в молодости Во дворце фараона прохладен бассейн, Тишина опахал и услада ковров… Ты ещё ни к чему не готов, Моисей, Ты к великой и горькой судьбе не готов. Ты неглуп, но пока беззаботен и пуст, Ты царевич, ты выше похвал и обид! — И такому ли явится пламенный куст, Из которого Яхве с тобой говорит? Лучше ласка рабынь и послушливость их, Ловчий сокол и свита за правым плечом, Чем однажды увидеть у стен городских, Как твоих соплеменников гонят бичом. Лучше жалких отринуть и слабых забыть, Как предписано кодексом рангов и каст, Чем, раба защищая, капо зарубить, — И тобою спасённый тебя же предаст… …Будет жизнь беглеца и пастушья сума, И не знает ещё ни один звездочёт, Что погибнут младенцы, что спустится тьма Что кровавыми волнами Нил потечёт, Что пойдут за тобой через дали пустынь Не колонны героев, а толпы рабов, Для которых похлёбка дороже святынь! Моисей, ты ещё ни к чему не готов… Но в обещанный рай, так похожий на ад, Ты бредёшь по тропе, еле видной в пыли, Где столетья спустя столько орд и армад Станут прахом Святой заповедной земли. А толпа позади тащит ропот и ложь, Боль, надежду и страх за полтысячи лет… Ты до края дойдёшь, но за край не зайдёшь И в пустыне умрёшь, исполняя Завет. И в последнюю ночь, в свой предутренний час, Уползая за круг обветшалых шатров, Ты прошепчешь во тьму угасающих глаз: – Ты прости меня, Боже… Я был не готов… |
