Фламинго Фламинго был похож на нотный знак — Как будто Бах в заношенном халате, Склонив над партитурою колпак, Черкнул пером на розовом закате. Мой век мне много чудного явил, Но никакая музыка не пела, Как эта, где строку благословил Небесный ключ фламингового тела. В изгибах шеи, в линиях крыла Иных миров здесь царствовали меры, И в их непостижимости была Соединённость грёзы и химеры. И столь полна возвышенных тревог Казалась мне пернатая токката, Что я подумал: это Бах и Бог Играют вместе музыку заката! А птичий клюв, гармонию презрев, Зарылся, чёрный, в радужные пятна; И был фламинго – как живой напев, Как фуга, что светла и непонятна… Месяц Скорпион Шёл месяц Скорпион шагами откровений, Что открывались нам с тобой наедине. Мы были влюблены – и даже наши тени, Шепча и хохоча, сливались на стене. Нам в разных городах звонка или дыханья Хватало, чтобы длить неистовую связь. Мы были влюблены! – и даже расстоянья Сочувствовали нам, короче становясь. Привычную во тьме автобусную качку Я торопил, как мог: скорей! скорей! скорей! Я был ещё далёк, а белая собачка В твоём дому уже крутилась у дверей. Как чуяла она сквозь дюжину кварталов Мой торопливый шаг за тьмою и дождём? Я приходил, и ты, смеясь, меня встречала: – Ну наконец! А мы всё ждём, и ждём, и ждём!… Я что-то говорил про осень и ненастье, В сияние входя твоих легчайших рук. В них начинался дом и начиналось счастье, В них месяц Скорпион очерчивал свой круг. Я помню каждый день и каждое мгновенье, Слагавшие меня с тобой в один узор. Ах, месяц Скорпион, всех правил нарушенье: Единственный в судьбе – и длится до сих пор. Ночь Сальери Он алгеброй гармонию измерил. Усталый воск с подсвечников течёт. О Господи, как истово он верил, Что гений – это разум и расчёт! Не тронут ужин и гладка перина. Он к цели шёл сквозь числа и слова — И плакал на заре у клавесина, Поняв, что снова музыка мертва. Затейливы пассажи и фигуры, Но в жизнь и в страсть не совершён прыжок, И чёрно-белый ряд клавиатуры Был страшен, как испанский сапожок. Он кулаками в бешенстве, в печали Бил в клавиши и в диком визге нот Вдруг различил: они живей кричали, Чем порождённый логикою плод. Он числа клял с их таинством убогим, Что не постигли духа естество. Он клял богов – как зло шутили боги, Взамен таланта давши мастерство! Звал сатану – отдать за гений душу И даже жизнь, но тот не приходил. Играл чужое, и рожок пастуший Был нелогичен и прекрасен был! А в нём, в Сальери, чуда не случилось, Не соткалась таинственная нить… И он уснул. Во сне ему явилось, Что Амадея следует убить. Баллада о некрасивом актёре Бывает, что жребий порою ленив, Что песня не сразу поётся… Актёр был талантлив, но так некрасив, Как мало кому достаётся. То ль в генах какой-то пошёл перекос, То ль ведьма сыскала в копилке Невзрачные глазки, бесформенный нос И раннюю плешь на затылке. Коллеги, поскольку актёрская рать Блеснуть остроумием рада, В курилке шутили: «Чтоб леших играть, Ему даже грима не надо!» Театр безжалостен. Он – колесо, Что мелет и судьбы, и роли. Актёр некрасивый испробовал всё В своей театральной юдо́ли. Безмолвный слуга, и солдат-инвалид, И некто в массовке меж прочих; Ещё он исправно таскал реквизит, Когда не хватало рабочих. Но как-то с нуждою смешав озорство, Изрёк театральный патриций: – Лир за́пил. Постой-ка, дружок, за него На паре-другой репетиций… Актёр из массовки ступил на порог Измены, гордыни, печали: – Дуй, ветер! – и рухнул на всех монолог, И все, обмерев, замолчали. И словно бы бездна раскрылась за ним, Монархом, что изгнан из дому, И был он судьбою и ликом своим Подобен безумью и грому. И вновь тишина, будто кто-то простёр Над сценой покров эфемерный, И всё повидавший заплакал суфлёр В своей коробчонке фанерной. Потом отгремел – громогласен, цветист! — Финал, и как на́ берег с судна, Со сцены спустился великий артист, И всем было страшно и чу́дно… Луг, поросший стихами И когда я оставил за горной грядой Валуны, изобильные мхами, Вдруг на склоне пологом сверкнул предо мной Луг, поросший стихами. Каждый стих был подобьем цветка и зари, Каждый радугой будто палимый. Луг, поросший стихами! Любые бери И неси их любимой! Чей-то голос шептал: в них запретного нет, Все они – за старанье награда! Но и сердце, и ум промолчали в ответ: Не мои. И не надо… Пусть любой и напевен, и чист, и высок, Пусть они никогда не увянут, Пусть в них небо, земля, преисподня и Бог, Но моими не станут. А мои мне растить, не жалея трудов, В неприметном, неласковом месте Из бессонных ночей, из бунтующих слов — И расти с ними вместе. Постепенно смеркалось. Потом я ушёл Между осыпью и валунами. И вдали без меня волновался и цвёл Луг, поросший стихами. |
