В коммунальной квартире едва теплится тусклый электрический свет. Жильцы (какое холодное слово!) едят вангоговскую картошку, испечённую атмосферой страха. Но здесь же мальчик получит в подарок портфель умершей девочки, чтобы жить и учиться в школе вместо неё. Как могла затесаться за соседней дверью квартира Модильяни и Ахматовой? Разве она не в Париже? И, тем не менее, за стеной слышен их приглушённый разговор. А за третьей дверью на той же площадке горит камин, там едят гороховый суп и не знают, что рядом летят в огонь любви прекрасная танцовщица и оловянный солдатик. Пушкин и Дантес проплывают над городом – хотя поэту, который задумался о своём, они могут показаться лишь облаками. А вот Маяковский занял место статуи Командора, и беседа с ним – лишь вопрос приглашения. Кажется, эта площадь называлась Триумфальной… Почта доставляет письма, написать которые не хватило сил и слов. «Как приросший к земле вертолёт», под ветром на берегу гудит пальма. На пересечении неевклидовых параллельных улиц здесь часто встречаешь самого автора – Архитектора и Строителя. Город растёт и не боится того, чего страшатся многие города, – конца света. Чем дольше живёшь тут, тем яснее становится – Город этот для того и строился, чтобы выстоять в Армагеддоне: Пусть у Падшего нeчиcтью полнится дикая рать, Голиаф обречён повстречать пастушонка Давида. Нам стоять против тёмного – опыта не занимать! — Нам, живущим всю жизнь в ожидании часа Мегидо… Я всматриваюсь в Город, вижу Марка и посвящаю ему эти строки: Откроешь дверь – за ней Ерусалим- Ерушалаим, он же – сердце мира. Живёт поэт там, музами храним, И пусть его не замолкает лира. Стихи обычно подымаются в цене, Когда их автор покидает землю. То – их судьба. Но, несогласен с ней, Ему живому с нетерпеньем внемлю. …Я уже не смогу покинуть этот Город. И не хочу! Тимофей Сергейцев, поэт, публицист, политолог. Москва, 2023. Стихи о смысле жизни Кем-то созданы в день накануне священной субботы, Мы очнулись и сразу за дело взялись нешутейно! Мы придумали бомбы, компьютеры и луноходы, Мы придумали Пушкина, Канта, Ньютона, Эйнштейна. Мы придумали Бога. Он вышел, по правде, не бог весть Как удачно, но всё ж мы челом ему, веруя, били. А потом мы придумали правду, свободу и совесть, Только что с ними делать – об этом мы как-то забыли. Мы придумали рабство, концлагерь, войну и расизм, Вазелин и парады для гордых, обиженных геев, И фастфуды для янки, и лейб-дураков для России, И джихад для ислама, и вечный погром для евреев. Мы придумали цезарей, фюреров и президентов, А потом – заодно уж! – как воду вычерпывать ситом. И назло Голливуду с букетом его хэппи-эндов Мы придумали сказку о бабке с разбитым корытом. Но зачем нам всё это? И царь иудейский в печали Молвил – Всё суета! – и поник своим царственным носом. Я так думаю, те, кто когда-то и нас создавали, Тоже никли носами над бездной простого вопроса. Для чего мы живём? И неважно, кто выше и старше, Если общая тайна незнанья над нами нависла: Для чего мы живём? И да здравствует равенство наше! — Наше горькое равенство разума в поисках смысла… «А знаете, как выживают поэты…» А знаете, как выживают поэты В священнейшем городе нашей планеты, Как грузят шкафы и как это не сладко На сером исходе седьмого десятка? Как, за день устав, будто волк от погони, Считают монеты на жёсткой ладони И поздний обед свой несут издалече В ночлежную вольницу рас и наречий? А если однажды им денег хватает, То в Лод или в Хайфу билет покупают, Где другу явилась удача! – и смог он Снять целую комнату, правда, без окон… Под сводом подвала грустя и хмелея, Два русских поэта, два старых еврея Читают стихи, выпивают помалу, И русское слово гудит по подвалу. В подвале оно благозвучно едва ли. В нём мало надежды и много печали. В подвале оно будто заперто в клетку, Но помнит, как птица, родимую ветку. Тяжёлыми лбами в ладони уткнутся: Ещё не забыть и уже не вернуться Отсюда, где пальмы, и небо лучится, И где им покой, как и прежде, не снится. Адам и Ева в аду Сто бомб багровыми усмешками Мир превратили в прах и пыль. Планета стала головешкою Диаметром в семь тысяч миль. Её клубящиеся живностью Селенья, воды и леса Огнём и радиоактивностью Война убила в полчаса. Мир умер. Но в часы безлунные, Не видимы ничьим очам, Два призрака, навеки юные, Здесь проплывают по ночам. Сквозь зданий остовы отвесные, Сквозь покорёженный бетон Скользят, навеки бестелесные, Две памяти – она и он. Их шелест – о чудесном августе И о медовом сентябре, О мире, полном тихой радости, О поцелуях на заре. Не ведают две тени белые Ни бед, ни боли, ни тревог. И что им небо обгорелое, Где вместе с миром умер Бог? Русские женщины на Пасху Христос воскресе! …Плакали и пели, Убогим клали сласти и рубли, Близь церкви умывались из купели, Наполненной от матери-земли. И крестным ходом, со свечой из воска, Брели под колокольный перезвон, В своих платочках, светлых и неброских, Похожие на лики у икон… Я их – и постарей, и помоложе, Счастливых и у горя на краю Несуетно хранящих имя Божье — Немало повидал за жизнь свою. И, чуждый этой вере от рожденья, Я, выросший вдали от слова «Бог», Дивился связи силы и терпенья, Чьего единства я постичь не мог. И мне далось не логикой, не мерой, А будто взмахом изумлённых крыл: Бог если был, то был силён их верой, А если не был, всё равно он был. Несли они не страх, не покаянье, Но тихое величие своё, И был их Бог – любви иносказаньем, Прекраснейшей метафорой её. |
