С ума сошедший домовой Блестит луна на дне колодца. Над лесом тает волчий вой… В такую ночь к избе крадётся С ума сошедший домовой. Как стал он портить харч и платье, Как бить посуду стал охоч, Хозяин cотворил заклятье И выгнал домового прочь. Но и без этого, однако, Любой на домового лют. Ни кот, ни лошадь, ни собака Его своим не признают, Не пустят рядом на солому И не поделятся едой — Все помнят, как был тяжек дому С ума сошедший домовой. А он, вины своей не чуя, В ненастье, в холод, на жаре По ближним рощицам кочует, Полёвок ест и спит в норе. И нет покоя домовому: Рассудком тягостным не здрав, Всё к дому тянется он, к дому, Любовь и ненависть смешав. Мёртвое море У Мёртвого моря от соли белы берега, И медленней воды, чем долгий и тягостный сон, И отмели блещут, как будто на солнце снега, И грозами пахнет густой мезозойский озон. А всё-таки странно, что смертны бывают моря, Что вместо прибоя колышется жаркая стыть. И мёртвое имя назначено морю не зря: Живые не могут воды этой горькой испить. Хоть издали волны и ласковы, и зелены, Они отторгают любое дыханье и плоть. Недоброе чудо средь маленькой, жаркой страны — Таким его создал сюда нас пославший Господь. Багровы закаты, и с каждым закатом ясней, Как близится то, что давно уже видится мне: Земля заповедная, Мёртвое море на ней, Далёкое зарево, всадник на бледном коне… Конец пьесы В движениях давно уже не скоры, С остатками ушедшей красоты, Стареют знаменитые актёры — Любовники, герои и шуты. Стареют гранды публики и кассы, Носители наград и степеней, Кречинские, Раскольниковы, Вассы, И с каждым днём их осень холодней. Век новых отрастил себе кумиров — Любой певуч, красив и легконог, А у моих Тригориных и Лиров Дыханья нет на длинный монолог. Когда-то в день и пару пьес, и боле Они играли, не сочтя за труд, А вот теперь живут на корвалоле, На юбилеях с кресел не встают; По месяцам не выезжают с дачи, А после – чёрных рамок остриё, Венки, цветы, процессии – и, значит, Скудеет поколение моё. И, наконец, в финале представленья Туда, где ни сияния, ни тьмы, Все отыграв надежды и сомненья, С привычной сцены спустимся и мы. И лишь одну мечту уносит каждый За горизонты далей и времён, Что Бог поднимет занавес однажды И все живыми выйдут на поклон… На смерть Евтушенко
И он ушёл – несбывшийся мессия, Вонзивший в нашу память, как стилет, Что и́дут сне́ги белые в России И что поэт в ней – больше, чем поэт. Громкоголос, хотя собой невзрачен И несколько, пожалуй, узкогруд, Он был, как лозунг, звонко однозначен, Без многоточий, слабостей и смут. В ту оттепель в отечестве подталом, Привычном к диктатуре и войне, Не тайное читателю шептал он, Но грохотал народу и стране. В расчёте на века и легионы Он жёг в себе вулкан, а не свечу, Он наполнял стихами стадионы И президентов хлопал по плечу. И мы в преддверье нового морозца, Сутулясь под болоньевым плащом, Признали в нём поэта, знаменосца, Актёра и бог весть кого ещё. И очень быстро позабыв, что гений Великой безыскусности сродни, Он разучился жить в тени сомнений И просто разучился жить в тени. Как парус – исключительно по ветру! — Его тащил к рукам приросший флаг. И что осталось признанному мэтру, Помимо наступлений и атак? А ветер дул в безвре́менье и горе, В раздоры наций, в горький эпилог, И замолчали все фанфары вскоре, А он без них писать уже не мог… Потом, когда страна упала в кому И злые тучи небо замели, Он тихо удалился в Оклахому На дальнем полушарии Земли. Себя читал подолгу – и казалось, Что он, как прежде, громок и велик, И больше ничего не оставалось Ему среди своих умолкших книг. Недавно прозвенел надмирный зуммер, И он ушёл в зияющий проём. Поэт? паяц? актёр?… Но вот он умер, И мы с печалью думаем о нём. Стихи Галатее Ocтaвь Пигмалиона, Галатея! Талантом, как недугом, одержим, Над замыслом заоблачно немея, Земному он становится чужим. Он в мраморе свои виденья прячет, Как будто бы надеется опять Изведать богоданную удачу — Любовь из невозможного создать. Оставь его! Иди! Там ждут Афины! Там целый мир! Hу чтo жe ты? Иди! Сильны мужи и юноши невинны… Повелевай – волнением груди, Капризом бёдер, зовом лoнa, властью Влечений, изгоняющих покой… Ночной жасмин благоухает страстью, И дышит негой сумерек левкой, И роза зачарованно запела! Иди же, Галатея! …А потом, Когда поймёшь – душа окаменела, — Вернись для пробужденья в этот дом, Где нежность – не разменная монета, Где камню повелели – Оживи! — И где любовь есть продолженье света, А тело – продолжение любви, Где вишнями колышется аллея, Где за окном цикада голосит… Вернись к Пигмалиону, Галатея! Никто другой тебя не воскресит. |
