Джеймс стиснул зубы. «Бессмысленно думать о том, что принадлежит только прошлому. С Анной покончено раз и навсегда. Она потребовала невозможного, чтобы он перестал играть, а это для него все равно что перестать дышать. Ни один человек не в праве требовать этого от другого, нельзя требовать за любовь плату, лишающую смысла саму жизнь. За любовь?… Проклятие! Он больше не любит Анну, это решено и нечего вновь бередить себе душу. Она прошла через его жизнь, а теперь ее больше нет. Нет и все!»　

Опомнившись, Джеймс обнаружил, что мчится по дороге с сумасшедшей скоростью. Он остановил машину и откинулся на спинку сиденья. «Нет, так дело не пойдет! У него хватит силы воли выбросить из головы Анну, он уже забыл о ней, а теперь вот снова… все из-за Джулианы, этот переход произошел как бы сам собой, совсем незаметно. Все, довольно! Ему не нужна ни Анна, ни Джулиана. А Филипп все подшучивает надо мной из-за Джулианы, тогда как об Анне не говорит ни слова. Филипп… хорошо, что он согласился поехать со мной, один я взбесился бы от скуки, а с любым другим — от раздражения. Однако это для меня хорошо, а для него-то вряд ли, мое общество сейчас наверняка далеко не подарок…»　

Джеймс вздохнул и осторожно тронулся с места, машина медленно поползла по пустынной темной дороге. Вне связи с предыдущим Джеймс вдруг вспомнил о привязавшейся к Этвуду сумасшедшей старухе; мрачное настроение и подавленное состояние духа обращали его мысли к темной стороне явлений; всплывшие в памяти пророчества безумной старухи окатили волной непонятной и неоправданной для здравомыслящего человека тревоги.

Наконец внизу замелькали стоявшие у спуска фонари, и еще светились окна двух соседних коттеджей, Витторио и Джулианы, а вернее, синьоры Форелли: это окно принадлежало ее комнате. Их собственный коттедж был полностью погружен во тьму, и этот непроглядный мрак казался странным: даже если Этвуд уже лег спать, он непременно оставил бы для Джеймса включенным наружный фонарь, чтобы тот не спотыкался в темноте. Джеймс быстро съехал вниз, круто развернулся и почти наугад проехал мимо безмолвных коттеджей Фрэнка и Берни. Выскочив из машины, он бросился к дому, все еще думая, что беспокоится напрасно и Этвуд сейчас сонно скажет: «Зачем ты меня разбудил?» Но дверь оказалась запертой. Джеймс лихорадочно зашарил по карманам в поисках ключа, нашел и торопливо вставил его в замочную скважину.

— Филипп! — позвал он, едва переступив порог. Темнота безмолвствовала. Джеймс включил свет — никого, ни Этвуда, ни собаки.

«Это еще ничего не значит», — с безнадежным упорством сказал он сам себе, борясь с внутренним убеждением, что с Этвудом что-то случилось. — «Наверно, он засиделся у Витторио или у синьоры Форелли, там еще горит свет».

Джеймс старался не слышать грохота штормившего моря и гнал прочь мысли о том, что могло произойти, если Этвуд, невзирая на ветер и волны, все-таки решил искупаться; в темноте расстояния обманчивы, если он заплыл слишком далеко, его могло вместе с собакой унести в открытое море. Зачем нормальному человеку в такую погоду лезть в воду? Мертвые зовут — так говорила безумная старуха. Что за бред! Джеймс тряхнул головой и выбежал наружу: глухой рокот волн и темнота, свет во всех коттеджах уже погас. Значит, ни у синьоры Форелли, ни у Витторио Этвуда не было: после ухода гостя должно миновать хотя бы десять минут прежде, чем хозяин погасит свет, чтобы лечь спать. Разобрать постель, умыться, раздеться — да, не меньше десяти минут, за это время Этвуд уже вернулся бы домой. Если только он не задержался на берегу… однако сейчас слишком темно, чтобы любоваться бушующим морем. Темная грохочущая масса — нет, Этвуд не станет сидеть на берегу в такой кромешной тьме.

Джеймс уже хотел было все-таки дойти до домика Витторио, но тут подумал о том, что Этвуд, возможно, просто пошел вечером гулять и забрел слишком далеко. Но в таком случае он взял бы с собой фонарь; когда они ходили в деревню и потом возвращались уже в темноте, Этвуд сказал, что в следующий раз надо обязательно брать с собой фонарь, чтобы не плутать наугад среди камней.

Джеймс вернулся в коттедж, проверил: фонарь лежал на месте. В эти минуты он разом осознал, что ситуация с опалами, до сих пор представлявшаяся безобидным развлечением сродни затейливой головоломке, позволяющей изощрять свою сообразительность и наблюдательность, опасна, как всякое серьезное преступление, и вовлек в это Этвуда он, легкомысленно воспользовавшись в угоду собственной прихоти предоставленным ему правом выбора, уехать или остаться. Однако теперь не время проклинать себя за эгоизм и легкомыслие, надо действовать.

Что же предпринять? Сначала проверить, нет ли на берегу оставленной одежды, а затем разбудить Гросси. Прихватив фонарь, Джеймс вышел из дома и тотчас услышал, как кто-то мчится по дорожке навстречу; в следующую секунду в полукруге падающего из открытой двери света появился ньюфаундленд, подскочил к Джеймсу, отрывисто залаял, затем отбежал чуть назад, залаял снова, опять прыжком метнулся к Джеймсу и схватил зубами за рукав. От рывка Джеймс выронил фонарь — раздался тонкий звон разбившегося стекла. Сжимая зубы, ньюфаундленд с глухим ворчаньем пятился и тянул Джеймса за собой.

— Тимми, вперед! — скомандовал Джеймс, сообразив, в чем дело.

Убедившись, что его поняли, ньюфаундленд разжал пасть и крупными прыжками помчался назад в темноту. Джеймс словно почувствовал прикосновение чьей-то ледяной руки: собака вела его к морю… «Черная собака будет выть на берегу». Собака воет над мертвым… Джеймс бежал в том направлении, где скрылся ньюфаундленд, с отчаянием ожидая, что сейчас в этой проклятой темноте зазвучит собачий вой. Нет, только не это!　

— Тимми, Тимми! — позвал он, отстав от убежавшего вперед ньюфаундленда.

В ответ слева, совсем рядом, раздались скулящие звуки. Джеймс повернул туда: ньюфаундленд, жалобно скуля, стоял над неподвижно лежащим наполовину в воде человеком. Тот лежал на боку в странной, неестественной позе; набегающие волны захлестывали его ноги и уже на излете доставая и до лица. Опустившись на колени, Джеймс взял его руку — рука была теплой. Приподнимая голову, Джеймс ощутил на ладони что-то липкое — кровь.

Тьма вокруг сразу сделалась враждебной и угрожающей. Еще прежде Джеймс заметил свисающий с ошейника ньюфаундленда обрывок поводка — получается, кто-то сначала привязал собаку, чтобы не мешала, а затем ударил Этвуда по голове. Абсурд! Привыкший к свободе, ньюфаундленд не любил, когда его брали за поводок, и терпел это только от Этвуда; совершенно нелепо полагать, что он позволил кому-то другому привязать себя. И столь же странно, что кто-то подошел и преспокойно стукнул по голове офицера спецслужбы, к тому же знающего, что среди отдыхающих скрывается опасный преступник.

Слух у Этвуда прекрасный, подкрасться к нему незамеченным очень сложно, если же он видел нападавшего, каким образом тот сумел быстро и без всякого шума разделаться с ним одним ударом? Это могло удаться только человеку, от которого Этвуд ничего подобного не ожидал, человеку, находящемуся абсолютно вне подозрений, но такого не было даже среди женщин… кроме синьоры Форелли, пожалуй. А некоторые шансы привязать собаку были только у мальчика Джованни.

Эти соображения пронеслись в голове Джеймса за считанные секунды, пока он осторожно обследовал небольшую рану около уха, из которой все еще сочилась кровь. Он никогда не питал пристрастия к оружию, но сейчас с пистолетом чувствовал бы себя намного увереннее. В этой кромешной тьме кто-то мог стоять совсем рядом, оставаясь совершенно невидимым. Успокаивало только поведение ньюфаундленда, уж он то должен был почуять присутствие постороннего. Надо было позвать кого-нибудь на помощь, но кричать, бесполезно, шум моря заглушает человеческий голос, а оставить Этвуда одного даже на несколько минут Джеймс боялся, поскольку совершенно не понимал, что произошло и откуда исходит опасность.

Из затруднения его вывел сам Этвуд; открыв глаза, он еще затуманенным взором посмотрел на склонившегося над ним Джеймса и произнес маловразумительную фразу: