Она нахмурилась, больше ничего не спрашивая, достала из обувной тумбочки его домашние тапки, пододвинула к нему и буркнула:

— Не торчи в коридоре!

— И куда мне? — тихим, уставшим голосом уточнил Назар, послушно сунув в них поочередно ноги и продолжая держаться за стену.

— В гостиную, — велела Милана, не глядя на него. Скинула пальто, пристроив его рядом с курткой Назара, переобулась и спустя короткое время появилась на пороге комнаты с подушкой и пледом в руках.

Он сидел на диване, откинув голову назад и прикрыв глаза. Но едва она вошла, снова раскрыл их и теперь уже будто бы сам сканировал ее реакцию. И то, что видел, не вселяло никакой уверенности. Ни в чем. Впрочем, он и сам еще вчера не был уверен, что доберется до Кловска вовремя. Чертова пуля вошла в плечо и там застряла. Потом проторчал до ночи в какой-то лечебнице, куда его привезли, и единственное, что волновало: насколько это далеко от столицы. Потому что, мать его, он обещал приехать «послезавтра». Пулю извлекли, его зашили, наложили гипс, сделали перевязки и отправили отходить от наркоза. А от него он тоже отходил как-то очень уж тяжело и медленно. И ни позвонить, ни написать! Жесть какая-то! Телефон потерял, когда прыгал из поезда. Отыщут ли — неизвестно. Что делать, тоже.

«Я могу найти ее номер в деле по похищению ребенка, но это базу данных надо поднять», — неловко брякнул Лукаш на следующее утро, принеся уже по традиции свежую одежду.

«Забей, я все равно свалю отсюда», — мрачно ответил Назар, совершенно не понимая, как ему выбраться из этого переплета. Головной боли добавляла Аня, припершаяся ни свет, ни заря со своей чертовой заботой и своими чертовыми претензиями. В то время как единственная женщина, от которой он готов был эти претензии терпеть — сейчас стояла перед ним, сверкая глазами, будто прятала за ними испуг. И сжимала в руках постельное.

А у него в башке мучительно и резко пульсировало: успел, успел, он успел. Похрен на то, что для этого потребовалось пережить скандал с Анькой, разборки с врачами, не желавшими его отпускать, молчаливое неодобрение Лукаша, везшего его в Кловск, и на каждой колдобине — вспышки острой боли, пронзающей тело. Выдержал только на обезболивающих. Чтобы сейчас вот так развезло.

— Не злись, — прошептал Назар, внимательно глядя на нее.

— Да я вообще не злюсь, — фыркнула она, сунув подушку в один угол дивана, плед — в другую, и замерла перед ним, скрестив на груди руки. — Ну свалил ты, навешав мне в очередной раз на уши лапши. Ну с радаров пропал, даже Даньке ответить не соизволил. Явился теперь, будто после мясорубки. Но ведь ничего такого, да? Ни одного повода злиться!

— Я не мог тебе сказать, потому что ты бы беспокоилась. Стах на связь вышел. Опять с угрозами. Мне нужно было закрыть этот вопрос раз и навсегда.

Милана вздрогнула, в глазах все сильнее была заметна паника, но Назару доставалось лишь раздражение, волнами исходившее от нее.

— Ха! — выкрикнула она в ответ. — А так я, конечно же, не беспокоилась.

— Прости. Прости, но тебе было бы хуже, если бы ты знала. Он позвонил мне позавчера, я поэтому уехал… этот маразматик зарыл целый клад у Бажана, но сам не мог добраться до этих денег, его же ищут. И без них через границу свалить не мог, потому как на что-то жить надо, а все счета арестованы. Требовал, чтобы я привез их ему, в противном случае грозился причинить вам с Данилой вред. В общем, я связался с Лукашем Ковальчуком… но другого варианта, чем брать на живца, у нас не было. Я не мог тебе этого рассказать, ты же понимаешь?

— Нет! — упрямо заявила она.

— Нет, ты понимаешь. Ты бы по стенам ходила. С радаров я пропал только потому, что возникли непредвиденные обстоятельства… и я остался без средств связи.

— Ну да, ты же телефон потерял.

— Ай, к черту, все равно узнаешь, — пробормотал Назар самому себе, при этом пристально глядя на нее. — Мне нужно было скинуть сумку с деньгами под каким-то мостом, который я проезжал на поезде. Лукаш не успевал туда приехать, и Стах снова сбежал бы. Потому мне пришлось довести это до конца. Я сиганул из вагона на ходу. Сломал пару ребер и руку. Потом Стах прострелил мне плечо, но его все-таки задержали, далеко не ушел. Потом меня зашивали в больнице. В этой кутерьме телефон выпал где-то, а у Лукаша твоего номера не оказалось в сохраненных.

— Ты… — выдохнула Милана и запнулась, чувствуя себя рыбой, выброшенной на берег. Воздух стал чужеродной стихией, которая несла гибель. На мгновение она представила, что могла бы больше никогда его не увидеть. Прошли всего сутки, и столько вероятностей, что он бы больше никогда не появился на ее пороге. И что бы ей осталось? Дурацкие россказни про какое-то там ЧП в экспедиции? Она тряхнула головой, прогоняя наваждение, и выпалила: — Ты думаешь только о себе! Всегда только о себе! Ты хоть немного представляешь, что бы было — со мной, с Данькой, если бы с тобой что-нибудь случилось? Ты считаешь, нам все равно?

Ее звенящий голос отбивался от стен комнаты, и Назару казалось, что он звучит еще долго, раз за разом повторяя ее слова, даже когда она замолчала. Только потом он понял, что эхо вибрирует только внутри него.

«Ты считаешь, нам все равно?» — будто бы обвиняла. Обвиняла, будто бы… будто бы доведена до отчаяния. Не отводя от нее настороженных, внимательных, горящих, словно уголья, глаз, он, враз охрипнув, проговорил:

— Когда-то ты сказала, что любишь меня. Я бы жизнь отдал за то, чтобы снова это услышать.

Она бросила на него внимательный взгляд, но промолчала. Помнит. Он помнит. А творит по-прежнему дичь. И если она сейчас произнесет хоть слово, то уже точно сорвется в истерику. Несколько секунд молчали оба. Потом Назар, не в силах слушать эту тишину и не позволяя теперь уже собственному отчаянию вырваться на свободу, попросил:

— У тебя таблетка какая-то от головы есть?

— Тебе врач нужен, а не просто таблетка.

— Потом. Если б все совсем плохо, я бы не удрал.

— Ты сам-то в это веришь? — вздохнула Милана и вышла из комнаты.

Некоторое время он оставался один. Вернувшись, она протянула ему стакан с разведенным лекарством. Назар взял его из ее рук. Но, не поднося к губам, а продолжая буравить ее глазами, сбивчиво заговорил:

— Я никогда не… я не смогу искупить всего, что сделал тебе. Слишком много, получается. Дерьмово все, с самого начала и до самого конца… Я жил, уверенный, что виноват, что про*бал… ты звонила, ты признавалась, а я просто бросил тебя в беде. Я даже Аньку не бросил, хотя и убеждал аборт сделать, а тебя, получается… вот так просто. Еще и ни за что. Из-за своей узколобости. Я ведь не тебе не верил — я в себя не верил, а пострадала ты. Ты всегда страдала из-за меня, потому что я виноват. Виноват, что не смог найти, виноват, что не приехал, когда узнал, что ты в Ирландии. Думал, так будет лучше, ты замужем, у тебя карьера… Я тебе нахрен не сдался… малодушный трус, который не видел дальше своего носа, не уберег от Стаха ни тогда, ни потом уже. В Дане смелости больше, чем во мне. В Даньке — больше, а в тебе и подавно. То, что я сделал в Италии, — это от бессилия. И еще из-за ревности, потому что ты отталкивала. В гостинице… я ведь… не думай, что я не осознаю, что изнасиловал тебя… осознаю. Ты не хотела, а я никак понять не мог, почему ты не… почему не хочешь, был уверен, что хочешь… после наших разговоров в последнее время и того, как ты улыбалась… ты ведь до сих пор улыбаешься, как раньше — будто солнце выходит… ты ведь до сих пор такая же, но и я тот же урод, только оболочку поменял. Прости … прости меня, если сможешь, а? Ты великодушная, всегда была гораздо добрее всех людей вокруг… я не знал, что такие, как ты, бывают… Не знал, правда, клянусь.

— Мне бы очень хотелось, чтобы у тебя больше не было поводов просить прощения, — сказала Милана, когда он замолчал. Резко, будто выдохся. — Но каждый раз ты умудряешься сделать что-то такое, отчего снова становится слишком больно. Нестерпимо.

— Я только раз хотел сделать тебе больно, — прошептал Назар, выбиваясь из сил. — Тогда… ты звонила… я хотел, чтобы тебе было, как мне, чтобы больше никогда ничего… я подыхал, без тебя я подыхал. И только хуже стало, когда понял, что ты в беде была, а я найти не могу. Как ты выжила тогда, а? Как ты смогла?