‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Прикольно, — едва не открыв рот, проговорил Даня. — А у меня Грыць первый. Сначала я маленький был, потом мама хотела взять собаку из приюта, но Райан, ну это мамин муж… он не сильно животных хотел. Потом они договорились завести черепашку или рыбок. Пока я выбирал, мы с мамой сюда приехали.

— А почему они развелись, не знаешь? — не сумев подавить в себе этого омерзительного чувства из смеси ревности и жажды узнать, тут же спросил Назар, надеясь только, что прозвучало достаточно равнодушно. И, чтобы замять, тут же повернулся к ребенку, сунул ему в руки стеклянную миску и яйца: — На-ка. Выбей и расколоти. Отвечаешь за клецки.

— А Райан хотел меня в интернат отправить, — принялся дальше выдавать информацию Данька. Болтун — находка для шпиона при условии, что шпион — отец, с которым так давно мечтал познакомиться. — Мама не согласилась. Вообще-то мне в Ирландии нравилось. Там океан был. Но здесь тоже хорошо.

— Как это в интернат? — ошалел Назар и даже бросил картошку чистить. — Ты ж не сирота, чтоб в интернат!

— Почему сирота? — удивился Данька и тоже отвлекся от взбалтывания яиц. — Он какую-то крутую школу нашел, дорогую.

— Э-э-э… типа пансиона? А мама чего не согласилась? С ее работой, наверное, так было бы проще… — ворчание все-таки прорвалось, хоть и там, где сам не ждал.

— Да у нее по-разному бывает, — пожал плечами Даня. — Иногда неделями дома. А если далеко уезжает, то меня часто с собой берет. Когда я маленький был, мы всегда вместе ездили.

— Хм… Ты точно путешествуешь больше, чем я. А учишься ты… в Кловске?

— Ну да, где же еще?

— Ну мало ли… учишься-то хорошо?

— Ну-у-у… — Данька задумчиво почесал лоб и хитро спросил: — А ты хорошо учился?

— Золотую медаль не вытянул, последние полгода в школе прошли мимо меня, экзамены не завалил, конечно, но думаю, ставили за старые заслуги. А так учился хорошо.

— Ага, — буркнул Даня и, поднявшись, подошел к Грыцю. — Пойду его в вольер отведу. А то он сейчас задрыхнет, тяжело тащить будет.

«Ага-а-а… значит, с учебой не все гладко», — смекнул Назар, а вслух сказал:

— Оставь его, я сам потом отнесу. Я ж не ухожу пока.

— Не, он укусить может. Он не особо жалует чужих… — Данька запнулся, но договорил: — Мужчин чужих. Ревнивый.

— Значит, ему придется привыкать. Ну… что я не чужой, — тоже с запинкой ответил Назар. И снова отвернулся к плите, все же позволив Даниле заняться енотом. Надо было перевести дыхание. Как всякий раз, когда они оказывались вместе, у него начинала кружиться голова от количества эмоций. И от потока информации тоже. И он не знал, пройдет ли когда-нибудь это ощущение опьянения. Казалось, что вряд ли. Да и не хотелось ему, чтобы проходило.

Когда Данька вернулся, он вручил ему муку и подробно рассказал, как колотить клецки. А сам поставил сковородку, чтобы заняться одновременно с супом фрикасе. Готовка его успокаивала. Позволяла рукам чем-то заниматься, пока он слушал рассказы Данилы о том, как он проводил лето в лагере, и сокрушения, что из-за ранения, наверное, пропустит этот сезон в парусной школе, а сам, между прочим, осторожно интересовался, какие именно предметы у него хромают и есть ли репетиторы. Ну так. На всякий случай.

Потому как картина вырисовывалась прелюбопытная, если честно.

Невооруженным взглядом было видно, насколько Данька развитой для своего возраста. Любознательный, смелый, столько всего знает, почти ничего не стесняется, комплексов особо не имеет, к людям относится дружелюбно, с доверием. Но вместе с тем, Назар думал и о другом.

О том, что в отпуск он поехал не с матерью, и его похитили.

О том, что торчит сейчас один в квартире со своим ранением.

О том, что кормят его макаронами.

О том, что тягают по показам и съемкам. И дай бог, чтобы не бросали в гримерках среди полуголых моделек.

О том, что у него провал, оказывается, с точными науками, а пацану как жить без математики?

И еще что Грыць ревнует к чужим мужикам. И Даня, наверное, тоже ревнует.

Нет, Шамрай отдавал себе отчет, что не ему критиковать методы воспитания Миланы. Она Даньку одна тянула, как ни крути, и делала, очевидно, все что только могла. И за все проколы отвечает именно он, поскольку его в жизни Данилы не было, хотя мог быть.

Но на сегодняшний день надо было решать, как влиться в процесс, в их семью — хоть как-то, хоть на каких-то правах. Потому что крестный, Павлуша и енот — это, конечно, прекрасно. Но он ведь сам может… и должен!

Вот прямо сейчас он может, к примеру, накормить мальца супом, сваренным вместе. Ему налил полную тарелку горячего бульона с курицей, картофелем и клецками. А сам не удержался от дурацкого, какого-то детского соблазна — влезть в кастрюлю с Миланкиными макаронами. Хулиганство, конечно, глупость. Но ему хотелось. Так они и пообедали, переговариваясь, обрывисто перепрыгивая с темы на тему и слушая друг друга, открыв рты.

А после Даня наконец осуществил давнюю мечту и повел отца в свою комнату. Как же он хотел, чтобы папа ее посмотрел! Не так, как в прошлый раз, бегло, мельком, когда сам Данила проваливался в болезненный сон. А по-настоящему!

И Назар прямо сейчас — по-настоящему — выйдя из кухни, проходя коридор, подходя дальше, впитывал в себя каждую детальку их с Миланой дома. А деталей было так много. Бессчетное число фотографий на стенах, сухоцветы в больших вазах, огромные окна, пускавшие в квартиру такое количество солнца, что хотелось дышать на полную грудь от этого простора.

На некоторое время Назар завис посреди гостиной, уставившись на одну из стен, полностью увешанную полками, на которых в огромном множестве выставлены были, как в лавке товаров народного промысла, аутентичные глиняные тарелочки, глеки, макитры, горшочки, узварки и даже юшник. Будто бы хозяйка в принципе в подобном что-то да понимала. Глядя на все это великолепие, Назар осторожно спросил:

— А это кто у вас коллекционирует?

— Мама, — сказал Даня и улыбнулся, — только это не то, чтобы коллекция. Ну вернее… она сама это все сделала.

— Как сама? В смысле?

— Ну хобби у нее такое. Гончарство.

— Серьезно? То есть вот прямо своими руками? — Назар быстро глянул на Данилу.

— Не чужими же! — хмыкнул Даня, и вышло очень похоже на мать. — Я один раз, правда, попробовал. По-моему, это скучно.

— Но красиво же, — пробормотал Назар и приблизился вплотную к полкам. Протянул руку, коснулся небольшой чарочки на ножке из красной глины, аккуратно расписанной васильками. Улыбнулся точно, как минуту назад Данила. И проговорил: — Когда она научилась?

— Не знаю, всегда умела.

Значит, давно.

В следующий раз его задержала лестница. Не потому что он так хотел, а потому что она сама — его удерживала. На стене вдоль нее висели снимки в рамках. Много Данилы, много Данилы с Олексой и двумя одинаковыми девочками. Дитой и Витой, — услужливо подсказала память.

Много Данилы и Миланы.

И Миланы тоже.

В белой кружевной сорочке, с волосами, заплетенными в косу и… Назар сглотнул. Тяжко, с усилием.

На ее груди нарядной гирляндой лежали разноцветные лускавки. Лускавки бабы Мотри, те самые. Не баламуты, не кораллы, а именно лускавки с маленьким латунным крестиком. Потому что не принято их мешать с другими бусами. Назар взялся за поручень, чтобы остаться стоять спокойно. И замер, удерживая самого себя от резких движений.

— А это где?

— Наверное, мероприятие какое-то. Такое лучше у мамы спросить, — сказал Данька, внимательно разглядывая фотографию, будто и сам ее первый раз видит, а потом резко развернулся к Назару и спросил: — А правда это бусы твоей бабушки? Я когда маленький был, она мне их трогать не разрешала, говорила, что их разбить можно.

— Можно… они как елочные игрушки. Я в детстве раздавил одну бусину, когда баба Мотря давала играть… тебе прабабушка, получается. Их твоя мама в скрыне нашла, а я ей подарил, — Шамрай замолчал. Было больно. Горело. Не понимал, как с этим справиться. Не понимал, как относиться к тому, что ничего давно уже нет, а бусы она сохранила. И он, оказывается, сохранил… сохранил ее смех, сохранил свой голос, повторявший ей: пацёрка моя. Сохранил до мельчайших подробностей свой вопрос: «Замуж за меня пойдешь, и останется намысто у тебя, а ты — у меня». И ее серьезный ответ: «А ты учиться пойдешь».