– Вы ведь не будете пить чай, конечно.

– О, я…

Девушка, Амали, не обратив на Гиту внимания, уже направилась к хозяйке – та, откинувшись на подушку-валик, курила кальян с расслабленным видом решившего отдохнуть могущественного султана, который милостиво поглядывает на своих наложниц. Пальцы на каждой ее ноге украшали серебряные кольца. За спиной Кхуши на стене висела черно-белая фотография доктора Б. Р. Амбедкара[144]. Она выбрала на подносе Амали скрученный лист бетеля и целиком отправила его в рот. Амали, ловко удерживая поднос на одной руке, другой поворошила щипцами угли в кальяне. Кхуши сделала вдох, и вода в кальяне забулькала.

– О, Амали, – дружелюбно заулыбалась Фарах, отпив свежего чая, – ты не забыла, что я люблю сладкий!

Гиту удивила такая фамильярность; хотелось спросить, часто ли Фарах бывает в этом доме, но она не собиралась доставлять вдове удовольствие проявлением любопытства. Амали, едва заметно кивнув Фарах, открыла в гостиной все четыре двери, чтобы помещение лучше проветривалось, и удалилась.

– Они предлагали мне место несколько лет назад, когда ввели квоты, – сказала Кхуши, жуя паан.

– Кто? – не поняла Гита.

– Члены панчаята. Даже сказали, что оплатят все расходы на выборы. Им это было выгодно – присутствие женщины из «списочной касты» покрыло бы обе квоты, а место было бы занято только одно, и голос в совете у меня был бы один.

– Вы отказались?

Кхуши иронично усмехнулась:

– А с какой стати я должна была согласиться? Чтобы они раз в год приглашали меня в контору попозировать для фото, а в остальное время обделывали свои делишки как им вздумается? Хуже того, люди здесь считали бы, что я участвую во всех дерьмовых постановлениях панчаята, а я не для того всю жизнь работаю над своей репутацией, чтобы позволить вот так просто ее испортить. И все ради фальшивых полномочий? Ну еще чего!

– Почему фальшивых? Вы смогли бы добиться настоящих перемен. – Гита хотела рассказать Кхуши о своей проблеме с Рамешем, но присутствие Фарах все сильно осложняло.

– Послушайте… э-э… – Кхуши запнулась. – Напомните-ка свое имя.

– Гита, – услужливо подсказала ей Фарах, сиявшая, как медный таз. Она слушала этот диалог с весельем, исходившим от нее, словно испарения от нагретого солнцем асфальта.

– Да, верно. Гитабен… – Кхуши выдохнула обширное облако кальянного пара, – мне нет дела до вашего чувства вины.

– Вины? Нет, я…

– Я вовсе не считаю себя польщенной тем, что вы снизошли до визита в мой дом. Ну, дали вы моим детям погладить свою собаку, и что? Я не собираюсь рассыпаться перед вами в благодарностях.

– У меня и в мыслях не было, я просто…

– Нет, было. – На губах Кхуши играла снисходительная, всеведущая улыбка.

И только сейчас до Гиты наконец дошло, что за этой улыбкой на сомкнутых губах, за сдержанной вежливостью, рассеявшейся вдруг, как пар от кальяна, скрывается титанический гнев. В уголке губ Кхуши запузырилась слюна, когда она снова заговорила, и голос ее безудержно повышался:

– Вы думали, что, примчавшись сюда, на грязную окраину, и протянув мне руку помощи, почувствуете себя значимой, сделаете что-то важное в своей жизни, которую вы тратите на изготовление… безделушек, да? Или чего вы там мастерите?

– Мангалсутры, – ответила Фарах, прежде чем Гита успела открыть рот. – Но это ведь истинное искусство, это «арт», да, Гитабен?

Гита покосилась на Фарах, которая скалилась на все тридцать два зуба, и не впервые поразилась богатству эмоционального арсенала у женщин. Сейчас Фарах намеренно выказывала дружеские чувства по отношению к Амали и Кхуши только для того, чтобы побольнее уязвить ее, Гиту. Но Гита была этим не столько обижена, сколько впечатлена. Так умела делать не только Фарах, они все – Салони, сестры-близнецы, да и сама Гита. Все-таки их спектр эмоций чрезвычайно широк, мужчины так не могут – в них всегда преобладает либо хорошее, либо дурное, по крайней мере так было у Рамеша. Женщин же бросает из стороны в сторону, они способны и на предельную доброту, и на жестокость.

– Я просто хотела помочь, – тихо сказала Гита, не в силах взглянуть в глаза ни одной, ни другой. О том, что сама отчаянно нуждается в помощи, она умолчала. – В моих намерениях не было ничего дурного. Он, – Гита указала на фотографию Амбедкара над головой Кхуши, – хотел, чтобы у далитов были отдельные избирательные округа, поскольку знал, что высшие касты не станут заботиться о других. Ему не удалось этого добиться, но я думаю, мы можем попробовать сделать нечто подобное здесь.

Голос Кхуши немного смягчился:

– Доктор Амбедкар также считал, что нам нужно жить отдельно от высших каст, потому что «неприкасаемые» существуют лишь там, где есть сама идея «прикасаемости», глубоко порочная. Но его доводы пропали втуне, потому что кастовое неравенство действует повсеместно, даже среди нас, далитов. Видите ее? – Кхуши указала на Амали, которая чистила пол во внутреннем дворе.

Гита увидела, как девушка вылила ведро воды на выложенную плитками площадку и, присев на корточки, принялась орудовать короткой метлой-джхаду, перебирая ногами по-утиному. Концы дупатты были у нее завязаны узлом на пояснице.

– Амали устроилась поварихой в школу, но когда там узнали, что она далит, ее уволили, а всю приготовленную ею еду выбросили. Тогда я предложила Амали работу у себя в доме, да только родители ей не разрешили. Почему? Потому что они из дхоби[145], а я из домов, и, работая у меня, она себя осквернит. Родители Амали умерли от голода в прошлом году. Они считали, что лучше умереть, чем быть оскверненными, можете себе представить? Разумеется, можете, случай-то не уникальный. Но я лишь хочу сказать, что мы и без вас, высших каст, знаем, что такое «неприкасаемость», потому что давно заняты унижением себе подобных.

– Но теперь Амали здесь.

– Да, – кивнула Кхуши. – Она живет в моем доме и ест из моей посуды. Жизнь для нее важнее, чем карма.

– А может, она вообще не верит во всю эту фигню.

Тут Кхуши расхохоталась, а Гита с облегчением перевела дух. Ей так отчаянно хотелось заслужить одобрение Кхуши, что это наверняка было видно со стороны, но притворяться Гита не собиралась. Она уже получила ответ на вопрос, с которым сюда пришла, и знала, что здесь ей не рады, но старалась оттянуть тот момент, когда ее выставят за дверь, потому что за дверью ее ждало возвращение к Рамешу.

– Так вы… давно стали друзьями? – решила она подольше потянуть время.

– Друзьями? – Кхуши произнесла это слово с таким видом, как будто примерила сандалии и те ей не подошли по размеру. – А кто сказал, что мы друзья?

– Ну конечно, друзья! – оживилась Фарах. – Хотя, скорее деловые партнеры.

Кхуши кивнула, однако поправила:

– Даже не совсем партнеры. Скажем, мы участники разового совместного мероприятия. – Она пыхнула кальяном, а Гита тем временем соображала, что общего может быть у портнихи с похоронных дел мастером. Это была загадка с очень необычными вводными.

– Какого мероприятия? – спросила она.

– Кхушибен кремировала Самира до того, как полицейским пришло в голову отправить его на вскрытие, – доверительно сообщила Фарах. – Она помогла мне оформить все документы и подкупила копов. – Увидев, что Кхуши всполошилась, Фарах поспешила ее успокоить: – Все в порядке, Гита уже все знает о Самире. Это она мне с ним помогла.

– Так вот кто придумал ту собачью чушь с антимоскитной спиралью? – Фарах кивнула, и Кхуши расхохоталась – громко до непристойности. – Ой, не обижайтесь, Гитабен! Это было так трогательно! Не то чтобы мне могло бы прийти в голову воспользоваться антимоскитной спиралью для подобных целей, но некоторые не ищут легких путей. Говорят, это закаляет характер.

– Уж простите, я в таких вопросах человек неопытный, – отрезала Гита.