Почти все утро она провела перед зеркалом на дверце шкафа, выщипывая жесткие волоски на подбородке, которые вдруг настырно полезли год назад непонятно с чего; на них приходилось охотиться, вертеть головой, чтобы поймать солнечный свет. Гита злилась, неловко орудуя пинцетом, и сочиняла монолог со всеми своими претензиями к Салони, как то: Салони могла бы использовать свой авторитет у местных жителей во благо, к примеру, для того, чтобы помочь Гите и Руни, а она лишь сеяла зло; Салони – безжалостная эгоистка; у Салони нет ни одной подруги. Слово «подруги» она заменила на «союзницы», одновременно победоносно выдернув наконец упрямый черный волосок. В этот момент и раздался стук.

– Чего тебе? – проворчала Гита, открыв дверь, перед которой стоял мальчик.

Он опасливо попятился:

– Пожалуйста, не делайте так, чтобы мои кишки поджарились и вывалились из попы.

Тут она могла бы закатить глаза и захлопнуть дверь, но такого Гита о своих способностях еще не слышала и не могла не оценить полет воображения.

– Ладно. Твои кишки останутся на месте.

– Спасибо. – Он на мгновение закрыл глаза и облегченно вздохнул. – Мама сказала, что вы должны срочно к ней прийти.

– Меня не волнует, что говорит твоя мама.

– Почему вы такая злая?

В доме тявкнул Бандит, и круглое лицо мальчика просияло:

– Эй, у вас там собачка? Я люблю собачек, но мы не можем завести питомца, потому что у мамы аллергия на шерсть.

– У твоей мамы аллергия только на здравый смысл, – фыркнула Гита.

Мальчик попытался заглянуть в дом:

– А снеки[86] у вас есть?

«Безобразие», – мысленно ужаснулась Гита. Все-таки то, что этот невежа в коротких штанишках вырос без ее воспитания, было большим упущением.

– Нет у меня снеков, нахаленок. Ты такой же невоспитанный, как твоя мамаша. Иди домой. – И она захлопнула-таки дверь.

Но он постучал снова, и пришлось открыть.

– Тетя, пожалуйста, пойдемте со мной! Мама рассердится, если я вернусь без вас!

Гита помедлила, решив пока не хлопать дверью во второй раз:

– Она что, побьет тебя?

Мальчик изумленно уставился на нее:

– Нет…

– Жаль.

– Она сказала, что если вы откажетесь прийти, я должен напомнить вам про… – Сын Салони напрягся, пытаясь вспомнить, и его лицо собралось в кучку, как будто он боролся с продолжительным запором, а потом расслабилось, когда он сдался. – Не помню. Что-то про тетю Фарах, и самосы, и…

– Пошли.

Они сделали несколько шагов в благословенном молчании, после чего мальчика снова прорвало.

– А у тети Фарах есть еще самосы? – поинтересовался он голосом, полным светлых надежд. – Я люблю самосы.

– От ее самос лучше держаться подальше, – проворчала Гита.

– Почему? – Ответа дожидаться он не стал и без паузы продолжил: – Мама никогда не покупает снеки, потому что она всегда на диете или типа того. Папа говорит, она поэтому такая злая. Прям как вы! Вы, что ли, тоже на диете?

– Нет.

– А почему вы тогда такая злая?

– Давай сыграем в игру.

– Окей! – Мальчик отвлекся, потому что они проходили мимо дома Аминов, и крикнул хозяйке: – Рам-Рам!

Перед лачугой была расстелено большое полотенце с горкой острого перца – яркого еще, но сморщенного. Миссис Амин кивнула сыну Салони в ответ на приветствие и продолжила сортировать перец.

– А это будет не очень спокойная игра? – снова затрещал мальчик. – Взрослые соглашаются играть со мной только в спокойные игры.

– С чего бы это, ума не приложу.

– Я люблю все снеки, но больше всего конфеты.

– Как необычно.

Он покосился на Гиту с недоумением:

– Чего ж тут необычного? Вы, наверно, мало детей знаете.

– Вообще не знаю.

– Ну, ничего, бывает, – милостиво покивал мальчик.

Сегодня вся деревня была охвачена праздничной суетой. Замужние женщины постились и потому были освобождены от повседневных домашних обязанностей; на улицах можно было встретить только незамужних. Гита со своим конвоиром свернула на тропинку, и вскоре их обогнала девушка, у которой на голове балансировали две металлические кастрюли, прикрытые расшитой подушкой. Следом гуськом шагали два подростка, держа на плечах длинную палку с подвешенными к ней ведрами с водой.

Мужчины украшали дома к вечернему торжеству, некоторые лезли по приставным бамбуковым лестницам к балконам вторых этажей. Гирлянды из бархатцев и золотистой мишуры обрамляли дверные проемы и оконные рамы. Почти на всех домах красовался индуистский священный символ – свастика с четырьмя красными точками. Торговцы катили тележки с угощениями, зазывая покупателей.

– Эх-хей! Давайте купим пакору[87]! – Сын Салони окинул взглядом однотонную одежду Гиты. – Вы ведь не поститесь сегодня, да? Потому что у вас ведь нет мужа. То есть он вроде как был, но потом вы слетели с катушек и скормили его…

– Собакам?

Мальчик вытаращил на нее глаза:

– Мне говорили – леопардам… А на самом деле собакам да? То есть… своей собаке? Той, которая у вас дома?!

Гита вздохнула.

– Слушайте, а как вы стали чурел? По-моему, ужасно круто уметь превращать людей в тараканов, или делать так, чтобы они покрывались целиком фурункулами, или заставлять их есть червей…

– Вот последним я бы занялась прямо сейчас.

– А что ваш муж такого сделал, отчего вы прям с катушек слетели?

– Задавал слишком много дурацких вопросов.

Мальчик сочувственно покивал:

– Это я понимаю – у меня младшая сестра есть. Так вы не поститесь сегодня, нет?

– Нет.

– Класс! Мама не разрешает приносить пакору домой, но мы можем быстро съесть ее на улице.

– А деньги у тебя есть?

Он нахмурился:

– Честно говоря, нет.

– И как ты купишь пакору?

– Ну, вы же можете дать мне денег.

Гите в последнее время порядком поднадоели люди, претендующие на ее заработок.

– Да ты взрослеешь не по годам, такими темпами скоро мужчиной станешь.

Мальчик переступил с ноги на ногу:

– Так мы… покупаем пакору?

Гита задумалась на мгновение.

– Я куплю тебе пакору, если ты пообещаешь искупать моего пса.

– Заметано!

Они ударили по рукам, и Гита купила кулек овощей во фритюре. Мальчик не стал ждать, когда они остынут, – заохал и запыхтел, закидывая в рот горячую еду. Вокруг его лица завихрился пар.

– Похоже, аппетит у тебя, как у твоей матушки, – хмыкнула Гита.

– О да, – заулыбался он с набитым ртом, демонстрируя ей полупрожеванную пакору. – Но таким толстым, как она, я ни за что не буду.

– Ну, мало ли. Все меняется. Ты, конечно, не помнишь, но до того, как родилась твоя сестра, мама тоже была худенькая.

Мальчик изумленно отвесил челюсть, и Гита кивнула:

– Правда-правда. В школе она за шваброй спрятаться могла.

– Так вы знали мою маму? Когда она была маленькой, да?

– Конечно. Мы с ней родились и выросли здесь, в этой деревне, так же, как и ты.

– Погодите… – Он замедлил шаг. – Так вы, значит, тоже были маленькой? А чурел вы уже тогда стали? Мини-чурел?

– Да. Нет. Нет.

– А какой мама была в детстве?

– Командовала всеми подряд.

Он возвел глаза к небу:

– Значит, такой же, как сейчас. Эй, а почему вы ни разу к нам домой не приходили?

– Приходила. Я каждую неделю бываю у вас на собраниях заемщиц.

– Нет, почему не ходите к маме просто так, в гости?

– У нас не те отношения для походов в гости. Мы не подруги.

– Так, может, подружились бы, если бы вы к ней приходили?

Они уже подошли к дому, где Салони временно открыла у себя студию росписи хной. Женщины болтали, ожидая своей очереди к кому-нибудь из двух мастеров, которых пригласила хозяйка дома. Прити сидела на качелах, и художник разрисовывал замысловатыми узорами ее руку, положенную на подушечку. При виде Гиты она замахала ей свободной рукой: «Рам-Рам!» – что показалось Гите странным, поскольку они не были подругами. Фарах отсутствовала, ведь появление вдовы на празднике – к несчастью, а здесь собрались женщины, чтобы выполнить обряды, призванные несчастье от них отвести.