– Извини, в этом доме я уже забыл, как разговаривать со взрослыми. В следующий раз спрошу, не надо ли тебе пи-пи.

Бандит запрыгал, норовя лизнуть Карема в лицо. и, не рассчитав усилия, ткнулся с размаху ему в подбородок.

– Бандит! Фу! – Гита хлопнула пса по морде. Тот взвизгнул, но прыгать перестал, и в качестве извинения она почесала ему круп – уже заметила, что негоднику это нравится больше всего. – Ох. Он тебя не покалечил?

Карем засмеялся:

– Нет, конечно, он же размером с твою тыкву. Ах ты уродец, – потрепал он Бандита по загривку. – Такой уродец, что просто прелесть.

– Эй, повежливее! Этот пес, между прочим, герой, потому что подвергся жестокому обращению и выжил.

Карем с улыбкой посмотрел на нее:

– Ты тоже. Но в отличие от него ты выглядишь шикарно.

Гита рассмеялась – не смогла сдержаться. И не потому, что не поверила ему – она, разумеется, и не могла поверить, а потому, что со стороны Карема было очень смело упомянуть о ее прошлом в таком забавном ключе. Из главного злодея Рамеш вдруг превратился в какого-то второстепенного персонажа, и ей это понравилось. Гита в очередной раз восхитилась умением Карема говорить то, что ей хочется услышать, и так, чтобы не обидеть даже такого человека с оголенными нервами, как она.

Наградой ему за это стал дефицитный подарок – правда:

– Это было очень мило с твоей стороны. Спасибо.

– Всегда пожалуйста, – отозвался Карем. А потом он выпрямился и коснулся ладонью ее щеки.

К Гите уже тысячу лет никто не прикасался намеренно, только случайно. Даже до того, как они с Рамешем окончательно сделались чужими друг другу, задолго до того, как он исчез, она перестала воспринимать его прикосновения как проявление близости. Сначала в них появилась какая-то небрежность. Время шло, и они превратились в злую пародию на ласку. Но ведь физический контакт – естественная человеческая потребность, и Гита, которой любые прикосновения стали нестерпимы, тем не менее жаждала их, повинуясь какой-то маниакальной тяге, сродни той, что заставляет алкоголиков захлебываться собственной рвотой, а наркоманов – курить порошок из мертвых скорпионов. Разум Гиты кричал от ужаса, пока она тянулась к ладони Карема, как цветущие гелиотропы – к солнцу.

И дело было вовсе не в том, что она вдруг обезумела от желания и у нее от проснувшейся страсти свело низ живота. Не в том, что ей пришлось столкнуться с собственной сексуальностью после пяти лет воздержания. Все было гораздо хуже. Гита, прильнув к легкой ладони ничего не подозревавшего Карема, должна была признать несколько ужасных фактов. Что она долгие годы жила с уверенностью в том, что перестала быть объектом желания для кого бы то ни было. Что, несмотря на этот первый факт, она все это время жаждала человеческих прикосновений. И что, несмотря на оба упомянутых факта, она ничего не могла изменить, живя в крохотной деревеньке, где ее имя смешано с грязью.

Поэтому она сама удивилась, когда вдруг оторвала ладонь Карема от своей щеки и поцеловала его.

Она почувствовала вкус табака, но свежего, и это было даже приятно. Он ответил открытым ртом – поцелуй был интимным, при этом безо всякого бесстыдства. В отличие от Гиты в Кареме не было робости, ни капли стеснения, словно его губы не отвыкли от поцелуев. И Гита удивилась еще и тому, как быстро она подладилась под его «стиль», копируя малейшие движения.

Карем погладил пальцем ее шею под самым ухом, прошептав:

– Какой же он дурак… Слепой идиот.

Поцелуй был великолепен, но Гита не настолько потеряла связь с действительностью, чтобы не прервать его вопросом:

– Кто?

– Рамеш.

Она отстранилась:

– Почему ты думаешь о Рамеше?

– Я не думаю. Ну, то есть сначала думал, но теперь…

Гита уже снова ощетинилась было, выставив защитные барьеры, и могла испортить все то, что даже не успело начаться. Они и раньше все время вспоминали Рамеша в отвлеченных разговорах, сейчас Карем всего лишь сделал ей еще один комплимент – так поступают нормальные люди, попыталась убедить себя она, обычные люди, не подавляющие свое либидо изо всех сил.

– Ладно, проехали. Все окей, – сказала она и продолжила поцелуй.

Гиту не заботило, что охватившее ее возбуждение – всего лишь результат опытных действий Карема, его давних успехов «по женской части», как сказала Фарах. Потому что она, Гита, пришла сюда именно за этим. Сейчас, касаясь его губ, она могла себе в этом признаться: ее привела к Карему жажда удовольствий, и ничего больше.

Гита часто задумывалась, как Пхулан, жертва систематического сексуального насилия, могла иметь после всего этого любовников. Оставив в прошлом трудное детство и мужа-абьюзера, эта женщина присоединилась к банде, чей атаман, мужчина из высшей касты, немедленно сделал попытку ее изнасиловать. Викрам, маллах, как и она, убил главаря, после чего стал ее любовником и мужем. Пхулан примкнула к его дакойтам[63], людям разного социального происхождения. Но даже среди разбойников кастовые различия неистребимы. Представители высших каст восстали против Викрама Маллаха и зарезали его, а семнадцатилетнюю Пхулан взяли в плен в своей деревне, избивали и насиловали поочередно, а потом, голую, водили на цепи по соседним поселениям, предлагая в пользование местным мужчинам. Через три недели она сбежала с помощью бандитов из своей касты, один из которых стал ее новым любовником. Они организовали собственную банду, состоявшую только из маллахов. В День святого Валентина Пхулан вернулась в ту деревню и щедро окропила ее кровью двадцати двух мужчин из высших каст. Наказанием за эту месть стало пожизненное заключение, и когда человек по имени Уммед Сингх помог ей обрести свободу, она стала его женой.

Гита думала, что каждый раз, когда Пхулан добровольно вступала в любовные отношения, ею руководили исключительно стратегические мотивы – она искала не столько любви, сколько защиты. Каждый новый мужчина спасал ее от ужасов прошлого. При таких обстоятельствах у нее фактически не было выбора. В мире, где принадлежность к женскому полу – это перманентный источник неприятностей, нет места для таких мелочей, как любовь. Но возможно, думала Гита, Пхулан видела в Викраме нечто большее, она отделяла его от тех, кто был до него, и доверилась ему по-настоящему. Возможно, в этом случае она нашла себе не сильного покровителя, а друга.

Гита была уверена, что заморозила в себе все чувства, но за долгое время они таким образом неплохо сохранились. И пусть она была уже совсем не такой, как прежде, все равно какая-то часть ее, прошлой, еще могла оттаять. Достаточно большая часть для того, чтобы понять мотивы и действия Пхулан.

Однако важно было сохранить все в тайне. Если от овдовевшего Карема все ждали, что он будет улаживать свои физические потребности где-нибудь за чертой деревни, и не стали бы его осуждать, то к ней, Гите, никто подобного снисхождения не проявил бы. Стоит людям в деревне узнать, что она живая женщина, а не чурел, на нее опрокинутся новые ушаты дерьма. Женщины начнут злословить с удвоенной силой, а мужчины выстроятся к ней в очередь с непристойными предложениями. Желая заручиться поддержкой Карема, она кое-как сумела выговорить в промежутках между страстными поцелуями:

– Никто не должен знать.

Губы Карема застыли.

– Что?

– Я хотела сказать… ну, сам понимаешь, деревенька у нас крохотная, а ты…

Он отстранил ее аккуратно, но решительно:

– Что я?

Трудно было взглянуть ему в глаза после того, что между ними случилось. Гите захотелось снова его поцеловать, чтобы избавиться от этой затаенной муки, от зрительного контакта. Она подалась к нему, хотела снова обнять – он ласково, но твердо удержал ее на расстоянии.

– Слушай, тебя никто не обвинит в непотребстве, для тебя это вполне естественно, ведь ты мужчина, но для меня…

– В непотребстве?

– Я о том, что ты делаешь в Кохре… – Она неопределенно помахала рукой. – Ну, или где-то еще.