Нелогично.

Одна старушка за соседним столиком, щурясь, пристально наблюдала за мной.

Наверняка она вчера смотрела телевизор, и теперь я кажусь ей кем-то знакомым. Видно, что она роется в памяти, которая у нее, к счастью, перегружена. Несмотря на это, меня мгновенно охватил страх, что она меня узнает.

Тут я подумал — узнает кого? Мой образ развалился за один день. Мне странно, как я ещё вообще могу выступать от своего имени.

Я заерзал на стуле.

Взгляд старушки пронзал меня, как будто я оказался в озоновой дыре. Это так, когда остаешься без имиджа — он твоя социальная аура, защитная обмотка… Её больше нет. Ультрафиолетовые лучи проникают без всякого сопротивления. А я ещё и накварцован, как потаскуха.

Я вспомнил, как Саня позавчера не могла оторвать глаз от того своего интервью. Собственная фотография в СМИ удивляет. Они тебя где-то помещают, переформатируют и придают тебе значение. Меня, факт, поместили и переформатировали. Тотальный редизайн. Милка, моя старушка, Борис и геповцы взяли меня себе в пользование. Странное чувство — мое лицо полностью вне моего контроля. Не могу себя узнать. Но это ничего не значит. Чтобы узнавать меня, здесь есть другие. И это всегда так, подумал я, другие меня узнают, а то, что я сам о себе думаю, это только моё мнение. Да это даже не мнение. Просто какое-то невнятное чувство.

Я достал из кармана мобильный и набрал Саню. Хотел, чтобы она меня убедила, что я это всё еще я, чтобы удержала меня во мне. Она, должно быть, всё еще общается с тем, прежним, Тином. Её чувства для меня бесценны.

Она ответила. Стандартные вступительные реплики, но все эти как ты — всё в порядке звучали неубедительно. Она это понимала. И пыталась вспомнить что-нибудь оптимистичное.

— Эй, мы могли бы сегодня пойти посмотреть ту квартиру! — сказала она с необычной для себя живостью, так что мне показалось, будто она говорит со сцены.

— Я её уже смотрел, — сказал я.

— Ну да? И как?

— Ну… Эта квартира не для нас.

Мне показалось, что ещё слишком рано сообщать о том, что деньги я жахнул в акции.

— Не годится, да?

— Это всё слишком дорого, — воспользовался я общепринятым аргументом. — Цены просто ненормальные. Не знаю, чем это кончится. Я в этом не вижу никакой экономической логики.

— Ну, я знаю, но…

— Просто не знаю, — сказал я, — может быть, сейчас вообще неподходящий момент…

— О-о-о-ой, и я не знаю, — сказал она, словно исчерпав все силы. — Давай поговорим об этом дома. — Она немного помолчала, но так как я ничего не сказал, она продолжила: — Может, будет лучше, если ты ещё что-то посмотришь, попробуй теперь сконцентрироваться на этом, сейчас, когда у тебя есть время…

— Да, но я в любом случае не смогу получить кредит, понимаешь?

— Слушай, — сказала она доверительным тоном, — может быть, взять кредит смогу я. Возможно, меня возьмут в труппу на ставку. Они сегодня говорили про это. Может быть, уже со следующего месяца.

— Да? — сказал я. — Супер…

— Ты не рад? — спросила она.

— Конечно рад! — сказал я. — Просто… столько всего… я не успеваю всё осознать.

— Да, — согласилась она задумчиво. — А ты видел критику сегодня в «Ежедневнике»?

— Там что-то было?

— Да, было, — сказала она таким тоном, будто ей передо мной неловко. — Там меня очень хвалили.

— Здорово, супер, я посмотрю.

— Там есть и о Борисе, — сказала она осторожно.

— Я как раз купил «Ежедневник», но не успел посмотреть, — соврал я.

— Прочитай, но только не волнуйся. Лучше возьми «Синий сборник объявлений», подумай о чем-нибудь позитивном.

— Попытаюсь, — сказал я.

— Я знаю, тебе сейчас ужасно из-за всего этого, но попытайся быть выше этого, — сказала она одновременно и с пониманием и с укором. — И думать позитивно. Прошу тебя.

— Хорошо, — сказал я.

Я чувствовал, что виноват перед ней. Может быть, из-за того, что она не сказала мне: — И почему это я в своей жизни на тебя нарвалась, мать твою! — Она не сказала: — Люди над тобой смеются и возмущаются… Ты — ты даже не отрицательный тип, а просто медийная карикатура… Человек, который погубил родственника в Ираке и проиграл в телевизионном столкновении с собственной теткой. Хотел я этого или не хотел, но в голове у меня возникали образы людей, которые за чашечкой кофе отпускают на мой счет шуточки, соревнуясь, у кого лучше получится. Я знал, что-то дойдет и до нее. Она мне на всё это даже не намекнула, но чем рассудительнее она была, тем большей становилась моя вина, она смешивалась с мрачными предчувствиями, мне казалось, что я теряю своё место в нашей связи. Я говорил с ней тоном неудачника, весь наш разговор. Я чувствовал, что она, как на сцене, сыграла большой интерес к той квартире, что она из жалости хотела сделать мне что-то приятное.

Я снова перелистал «Ежедневник» и дошел до культуры. Под заголовком «Стриптиз-панк» была довольно большая статья о спектакле «Дочь Кураж и её дети». Критикесса рассуждала о значении спектакля, углубляясь в анализ роли рок-музыки на Востоке и Западе.

…Инго отправил рок-группу на, скажем так, «западный фронт», поэтому тема напрашивалась сама. В столкновениях Востока и Запада, писала автор, позиция рока с самого начала была парадоксальной. Хотя рок на Западе шестидесятых годов взорвался как бунт против систем, нередко откровенно левацкий, рок на маршруте в сторону коммунистического Востока был оружием Запада. Рок это сердцевина Запада, культура свободы — именно так его всегда воспринимала молодежь с Востока, так что можно считать, что рок сыграл определенную роль в распаде коммунизма. Кому-нибудь в Америке, писала она, могло показаться удивительным, что в литовском Вильнюсе в 1995 году фанаты добились, чтобы Фрэнку Заппе поставили памятник высотой в два метра сорок сантиметров, а его автором стал скульптор Константинас Богданас, который в 1979 году, в честь четырехсотлетия университета в Вильнюсе, создал классически монументальную скульптуру Ленина.

Автор, однако, не была уверена, говорит ли спектакль Инго о роли рока времен холодной войны или же о нынешних столкновениях Востока и Запада, и может быть, Инго демонстрирует тезис Хантингтона о «столкновении цивилизаций» как гротеск? А может быть, речь идет и о том и о другом? Критик хвалила спектакль за его «многослойность и открытость значений», предполагая, что Инго Гриншгль (ввиду того что он «не производит впечатление особо осведомленного»), вероятно, не имел в виду экс-югославские восточно-западные конфликты, где культурные противоположности типа рок-музыка / народная музыка, городской / негородской, западное / балканское, хорватское / сербское используются в культурно-политическом контексте как кому захочется, и в условиях войны, и в условиях мира…

Неплохо, подумал я… Автор действительно хорошо подкована в культуре, видимо одна из новых, но — скажи же ты наконец, как сыграла свою роль Саня.

Я проскочил часть текста до того места, где мне попалось Санино имя. «Эта бывшая участница незабываемой группы „Зеро“ сыграла свою роль, — написала критик, — очень органично, создав искрометный харизматический образ, мощный и женственный». Ерман и Доц выглядели бледнее, но что-то из похвал перепало и им.

Хороший текст, подумал я, и ничего общего с заголовком.

Зазвонил мой мобильный. Сильва.

Она сказала: — Я слышала, что тебя уволили. Очень жалко.

Мне не хотелось, чтобы ещё и она меня жалела. Я прочистил горло и сказал: — Ну да. Не первый, не последний. Глобализация несет с собой определенные процессы. Сегодня всё взаимосвязано. Кто-то сваляет дурака в Ираке, а я отдуваюсь здесь.

— Ты ещё и шутишь?

— А что мне остается делать? Безработному… — я разыгрывал из себя кулера и немного развалился на стуле, под весенним солнцем, перед кафе.