— Ты знаешь, что Перо тоже уволили? Сегодня утром. Хозяин озверел. Вчера вечером вы выглядели дураками, — сказала она.

— Ты шутишь? Перо Главный вылетел?

— Э-э. Он больше не Главный, просто Перо.

Я улыбнулся. — Надо же, он только вошел в роль, сформатировал свой характер… А у него всё отобрали, — сказал я. Мне как-то сразу полегчало, и я продолжил: — Мне эта роль журналиста-экономиста никогда не нравилась. А у Перо всё по-другому. Его случай гораздо тяжелее.

Я сам себе удивлялся из-за того, как говорю с Сильвой. Вся подавленность как испарилась. Может, я её очаровал? И подумал, что говорить в таком стиле с Саней я бы не смог ни о Перо, ни о чём другом. Я не смог бы изображать раскованного типа, которому плевать на всю эту ситуацию. Я, как мне бы казалось, был обязан оставаться подавленным. Я подумал, что определенное чувство вытекает из определенного отношения, а вне его этого чувства практически нет — с Саней я депрессивен из-за того, что её разочаровал, а Сильве я ничего не должен…

— Что ты смеешься! Это же трагично, а не смешно, — продолжала Сильва. — А этот твой родственник… Извини, но я чуть не умерла от смеха, когда оказалось, что он тебе родня.

— Это трагично, а не смешно.

— Ну да, — сказала Сильва. — Как ты думаешь, что там с ним?

— Да откуда я знаю, — тут меня снова покинуло чувство юмора, потому что я в рабстве, я привязан к Борису.

Меня всё время спрашивают про него, это не прекратится, и мне всё время придется делать эту озабоченную физиономию, признавать свою вину, говорить депрессивным тоном и беспомощно разводить руками.

Я сказал Сильве: — Надеюсь, что в конце концов меня перестанут о нём спрашивать. Я хочу освободиться.

— Понимаю, — сказала Сильва.

— Сейчас вся страна о нём беспокоится. А он такая важная фигура, что кроме меня у него не нашлось никого, кто дал бы ему работу.

— А что ж делать, раз он исчез…

— В Ираке, — добавил я. — Если бы он исчез в Солине или где угодно ещё, то мог бы уже сгнить в каком-нибудь подвале.

— Может, ты немного слишком ироничен, — кольнула меня Сильва. — С парнем неизвестно что случилось, а ты…

— Я бы должен был взять на себя вину. О’кей. Но сейчас мне следовало бы молчать, — сказал я раздраженно. — Я вижу, что не имею права говорить об этом. У общества на мои рассказы аллергия. Потому что я лучше всех вижу отвратительную иронию происходящего. Беспокойство о нём связано только с одним — где он пропал. И на этом история кончается. И это не имеет никакого отношения к беспокойству о человеке!

— Ладно, не злись, — сказала Сильва так, как будто ей хочется прекратить разговор.

— На тебя я не злюсь, — сказал я. Хотя на неё я тоже злился. Я почувствовал, что и она говорит голосом таблоида.

Сильва сказала: — Посмотрим, что будет дальше. Ну, на связи.

Сейчас у меня было впечатление, что и она считает меня каким-то преступником. Почему никто не хочет услышать, что я говорю? Я подумал, что, наверное, я действительно нахожусь с другой стороны от общества. Теперь и Сильва меня исключит? За то, что я выглядел ироничным вместо того, чтобы быть раскаивающимся. Как я попал в этот мир, который превратился в таблоид? Очень просто, подумал я, как бы продолжая разговор с Сильвой. Просто. Поскольку всем было плевать на моего ненормального родственника, я нашел ему работу, послал его в славный Ирак и подарил таблоидным душам возможность беспокоиться, быть добрыми, чувствительными и, разумеется, найти виновного — меня — и вывести меня на чистую воду, откуда я сейчас и смотрю на них, голый, без профессиональной и моральной защитной оплётки.

Вот что я хотел сказать Сильве. Или кому угодно. И продолжить: Вы врёте, что беспокоитесь. Вы всего лишь развлекаетесь. Просто сегодня по телевизору этот фильм… Фильм о хорватском журналисте, который пропал в Ираке. Это фильм, не более того. Фильм в информационной программе. Вы им развлекаетесь и идентифицируете себя с его героем. А, нет, конечно же с антигероем. О’кей, это я, я бы тоже должен был смотреть телевизор с вами, из угла, стоя коленями на кукурузных зернах, с выражением раскаяния на физиономии, но что-то меня тянет на открытое пространство, где я чувствую себя абсолютно одиноким и в каком-то ужасном смысле свободным. Вот что я хотел бы сказать Сильве или кому угодно другому, кто может слушать. Короче говоря, я покидаю ваше общество, должен был бы сказать я, если бы было кому это сказать.

Тут я увидел ту старушку, которая за мной наблюдала, — она встала и направилась ко мне… Подошла. Некоторые старушки позволяют себе всё что угодно, видимо рассчитывая на то, что всё равно их смерть не за горами.

Сейчас она смотрела на меня вблизи, потом произнесла: — Простите, может быть, вы…

— Нет, не я! — сказал я.

Она слегка помотала головой и многозначительно посмотрела на двух своих приятельниц за соседним столиком, которые в качестве поддержки с тыла внимательно следили за развитием событий.

— Так вы не тот, который пропал в Ираке, которого сейчас рекламируют? — спросила она.

— Нет, нет, правда нет! — сказал я. — Я даже и не тот, второй!

— Тогда… Извините! — сказала старушка и снова помотала головой. А потом добавила: — Мы думали, что мы вас нашли.

И ушла, подчеркнуто задумчивая. Думаю, хотела показать, что мне не поверила.

Я положил на столик деньги за кофе и встал, три старушки проводили меня такими взглядами, как будто я бегу из романа Агаты Кристи.

Я открыл оба замка. С газетами под мышкой вошел в квартиру.

Всё еще здесь, подумал я, словно меня очень долго не было.

Положил газеты на столик, там ещё лежала газета с объявлениями о сдаче квартир, некоторые были обведены. Стаканы, пепельница. Пустая коробка от пиццы.

Я налил в стакан воды и сел в кресло, напротив телевизора.

Выключенный телевизор смотрел на меня тупо, будто ждал, что я что-нибудь сделаю.

Я смотрел на него.

Воздух казался мне густым, неподвижным. Звуки за окном, уличное движение.

Пламя появилось после того, как я щелкнул зажигалкой. Я вдохнул.

Смотрел на все наши вещи.

Всё переполнено, подумал я, больше нет места.

Снаружи, на улице, движение, похоже, становилось гуще. Кто-то лёг грудью на сигнал рулевого колеса. Я смотрел на небо. В воздухе стрелы подъемных кранов. Пробка.

Как известно из поэзии, мгновения иногда длятся вечность.

Я утопал в кресле перед выключенным телевизором. Я посмотрел вокруг: казалось, что всё пространство заполнилось чем-то чужим. Когда-то мы были здесь свободными, Саня и я, вне всего. Наши поцелуи, долгие мечтательные взгляды друг другу в глаза, в будущие дни. Казалось, мы нашли свой угол. А сейчас откуда-то, сквозь стены, отовсюду, проникал всеобщий дух, смрад общества.

Казалось, я слышу какое-то перешептывание. Целый ансамбль шептунов из-за кулис. Все эти «хот» люди, старые, вылинявшие лоббисты. Моё бессмысленное поколение. Сплетни и советы. Чужие войны.

Я утопал в кресле. Там, наверху, подъемный кран переносил бетонный блок.

Но я должен… Мне нужно что-то придумать, размышлял я.

Какое-нибудь дело для начала. Мне нужно двигаться дальше, опять с чего-то начать. Складывать из кубиков, безразлично что, хотя бы небольшую карьеру. Адаптация всей истории. Апдейт любви. Гармонизация наших иллюзий. Нужно несколько типизировать роли, подумал я. Чтобы было понятно и гладко, маленький мейнстрим-спектакль. Нам нужна иллюзия хорошей жизни, чувство, что ты выполнил норму. Необходимо его достичь. Включиться в гонку, заново.

Вкус работы. Вкус работы в этой квартире. Держаться на поверхности. Эти цепочки слов, которые тянутся через мой мозг. У меня от них заболит голова, подумал я.

Тут очнулся холодильник.

Иногда вот так, вдруг, начинает бренчать. Старый «Ободин».