Это так, как будто у меня обнаружили какую-то болезнь, подумал я. Мир вмиг становится другим. Необходимо к этому приспособиться, хотя это и не болезнь, в этом нет ничего физического. Всё только в значениях. Могло бы получиться и по-другому. Это то, что сводит меня с ума. Это могло бы быть истолковано иначе. Всё могло сложиться по-другому, если бы у меня была власть над языком, если бы я мог придать смысл своей истории.

Я подумал, впервые после того, как расстался с драматургией, как бы мне следовало писать. Как бы всё это следовало изложить. Может быть, так я смог бы отдалиться от всего. Сохранить здравый смысл, посмотреть со стороны; скомпоновать всё с каким-то смыслом, в каком-то порядке.

Хотя бы сложить что-то из этого, и положить в какую-нибудь коробку, отложить бумаги.

Вдруг я увидел себя и Маркатовича, как мы сидели в подвале, тогда, когда казалось, что все пути закрыты, что нечем дышать от темноты и тайн.

Мы с Маркатовичем там, в столовке, пьем пиво. Уже тогда мы знали обо всех ужасах, про которые начали писать только сейчас. Мы сразу об этом услышали, нельзя было не услышать, потому что всё слишком близко; зло прикоснулось к нам, оно нас облучило… Мы заражены. Это нас мучает ещё и сейчас, подумал я. У нас нет доверия. Нет доверия к этой реальности, к этому миру, к этим людям, к себе…

Но оттуда мы сбежали, вышли на солнце.

Я сделал большой круг, подумал я.

Были уже сумерки, свет я не зажигал.

Потом зазвонил телефон, обычный.

— Узнаёшь, кто это? — спросил кто-то.

— Не узнаю, — сказал я и положил трубку.

Сижу в кресле. Жду, когда услышу звяканье ключей, когда она придет, застанет меня тут, сидящим в полумраке, спросит, что со мной, забеспокоится.

Позже я услышал, как открывается замок. Она вошла и зажгла свет. — Я здесь, — сказал я.

Когда она меня увидела, её лицо окаменело. Из сумки торчала охапка газет. Много фотографий и хороших рецензий, подумал я.

— Эй! — она посмотрела на меня испуганно. — Что ты сидишь в темноте?

Я знаю, нужно было бы что-то сказать, чтобы всё выглядело нормально. Нужно было бы улыбнуться, подумал я.

— Голова болела, — сказал я, — и я погасил свет.

Она остановилась: — Уже прошло?

Я задумался, потом сказал: — Нет.

— Погасить?

— Как хочешь…

Она зажгла маленькую ночную лампу, погасила верхний свет.

— Лучше бы тебе не курить, если болит голова, — сказал она.

— Да знаю, — сказал я.

— Что ты пьешь? — Она заглянула в мой стакан. — Это что, ракия?

— Нет… Вода.

Она подошла ко мне, присела на корточки и коснулась рукой моей руки: — Ну скажи мне, что с тобой…

— Мне нехорошо, — сказал я.

Она посмотрела на меня так, как будто мы незнакомы.

— Господи… может, вызвать скорую?!

Я смотрел на неё. Почему она впала в такую панику? Неужели мне придется сейчас её успокаивать?

— Нет, не надо.

— Но что с тобой… Почему ты на меня так смотришь?

— Голова болит.

Она медленно встала, потом села на диван.

— Послушай… Что случилось?

Я задумался над её вопросом. Чего только не случилось, подумал я, а ничего не осталось. Вот что пришло мне в голову. Мне захотелось говорить именно так, без бесконечных напрасных объяснений. Меня утомил стандартный язык, вопросы и ответы, они несли с собой печаль, все эти вроде бы умные вопросы и умные ответы; рационализация деятельности.

— Не своди меня с ума, — сказала она, — не молчи.

Я посмотрел на неё. Она расплакалась, как ребенок, которого ударили.

Тут я подумал, что и мне тоже хочется заплакать, но тут же испугался такой мысли. Да, вспомнилось мне, я же проклятый мужчина.

Я закрыл глаза.

— Не надо плакать, прошу тебя, — сказал я. — У меня просто болит голова.

Она смирилась. Поискала в выдвижных ящиках таблетки. Протянула мне одну и сказала: — Выпей эту…

Я выпил.

— Сейчас я буду о’кей, — сказал я. И тут же продолжил: — Сегодня я купил акции Ри-банка. Этой ночью послал по Интернету распоряжение, я вообще-то не соображал, что делаю. Когда я проснулся, всё было уже сделано.

Она спросила: — Как? Ты купил… Давай ещё раз, помедленнее.

— Всё в акциях, — сказал я и с облегчением улыбнулся. — Все деньги, которые у меня были.

— В каких акциях?

— Ри-банка, — повторил я. Потом добавил: — Сейчас они дешевые. Посмотрим, кто его знает…

Она прижала руку к груди и вздохнула: — Ты… Это же безумие… Этот банк лопнул!

— Это пока только слухи, — сказал я.

— Господи, Тин, что с тобой будет?! — спросила она плачущим голосом.

— Это был мой вызов везению! — сказал я с энтузиазмом. — Я хотел избавиться от всего, одним махом, разом.

— Это твои деньги, и ты можешь с ними делать, что хочешь. Но…

— Я ничего не планировал, — сказал я. — Всё это как-то само собой получилось.

Её лицо вытянулось, она смотрела прямо перед собой.

Мы немного помолчали, потом она сказала: — Тебе… тебе, может быть, надо, ну… поговорить с кем-то.

— Так мы и говорим, — сказал я.

— Да, конечно… но я не могу… Я же не психолог какой-нибудь, чтобы понять… Знаешь, может, тебе и правда надо с кем-то поговорить…

Я задумался: — То есть ты хочешь сказать — с психиатром?

— Понимаешь, я не знаю… как это всё на тебя подействовало… Не понимаю. Ты купил эти акции… Это, это… Я, я не знаю…

— Хорошо, о’кей! Я понял.

— Подожди, вот я, вот я тебе говорю и…

— Я понял, что ты мне говоришь!

— Господи! Я пытаюсь… Я же говорю не с плохими намерениями! Неужели после всего, что было, ты можешь подумать, что я желаю тебе зла…

— Не можешь ли ты теперь взять себя в руки? — сказал я. — Ты не должна меня ни о чём спрашивать.

— Почему?

— Ты не понимаешь некоторых вещей, — сказал я. Потом добавил самому себе: — Господи, какой же я идиот!

— Почему ты так говоришь?

— О’кей, с тобой я разговаривать не хочу, — сказал я. — Ты не тот человек, который может со мной говорить о некоторых вещах.

— Подожди… Зачем ты меня оскорбляешь?

— Я? Тебя? — сказал я. И добавил: — Эх, мать твою… ну какой же я… дурак!

— Это невыносимо… — сказала она как бы самой себе.

Я смотрел на выключенный телевизор.

— Знаю… Я знаю, что ты меня бросишь.

Эти ключи я нашел во внутреннем карманчике своего старого рюкзака.

Я смотрел на них: три примерно одного размера и один маленький, похоже, от почтового ящика. Никак не мог вспомнить, откуда взялись эти ключи. От чего? От старого дома? От старой квартиры? Кто его знает.

Подержал их в руке, как будто прикидывая вес.

Мусорное ведро там, в углу на кухне — мне нужно их просто выбросить, это ясно.

Не решаюсь, сам не знаю почему.

Странно это — выбрасывать ключи.

Как-то не получается выбросить, думаешь — как знать, может, рано или поздно они что-то откроют.

Я собирал вещи.

Пошел посмотреть, что с ней.

Весь вечер в квартире царило молчание.

По телевизору передача про… Что-то актуальное; звук выключен.

Она лежала на кровати, в спальне, повернувшись к стене.

— Я собираю вещи, — сказал я, стоя в дверях.

Позже я стоял в гостиной.

Я прочистил горло.

— Я пошел, — крикнул хрипло.

Она подошла к двери спальни. Сморкалась, в слезах.

Три дня назад она сказала, с таким выражением лица, с каким сообщают важные новости, что дальше так невозможно. И сразу же расплакалась. — Что, есть кто-то другой? — спросил я.