— У вас две минуты, чтобы раздеться, — сказала она и вышла, прикрыв дверь.

Я заспешил.

Лёг внутрь и закрыл крышку. Зажмурился.

И подумал — готово дело.

Лежу, должно быть слишком быстро разделся. И жду.

Послышалось гудение, включились моторы.

Сейчас меня в этой капсуле наконец забросят далеко-далеко от всего, я отправляюсь во вселенную голым… Я почувствовал тепло, движение струй воздуха, а под закрытыми веками я увидел розоватый свет… Розоватые точечки поблескивали. Я подумал, что таю, превращаюсь в какую-то слизистую жидкость, как тот тип из «Терминатора-2». И останется от меня только лужица…

Потом какие-то фотографии… Части каких-то фотографий. Перемешанные с частями других фотографий. Какой-то бредовый фильм. С Саней в театре. Вспышка одного фотоаппарата, которая так и не погасла. Я закрываю глаза… Потом мы смотрим в небо, из театра, там нет потолка. И хотя тут нет логики, мы видим меня как парашютиста, настоящего парашютиста, в костюме парашютиста. Я падаю с неба и смеюсь. Потом прогулка камеры по редакции, камера очень нестабильна. Саня входит в редакцию, как балерина, на одной ноге, движется, скользит… Темнота. Аплодисменты.

Что-то стучит; опять всё обычно, белый свет.

— Вы живы? — спросила Юлия. — С вами всё в порядке?

Я не сразу сориентировался… Стоп — похоже, я заснул?

А брюнетка Юлия, это средоточие красоты, смотрит на меня, голого, темного, горячего, сверху. — С вами всё в порядке? Мы ждем, а вы не выходите.

В голове мелькнуло, а не затащить ли её сюда ко мне, в этот саркофаг, чтобы побыть вместе во вселенной.

— У меня была трудная ночь.

— Тогда ладно, — она опустила крышку, чтобы больше на меня не смотреть. Как только поняла, что я жив, рассердилась. — Одевайтесь! — сказала она, и я услышал, как она вышла.

Я снова открыл этот саркофаг. Ух. Старый рокер восстает из мертвых. Посмотрел на себя в зеркало. Я выглядел довольно похожим на Джеймса Брауна.

Ай фи-и-ил гу-уд, та-на-на-на… — я заиграл бедрами перед зеркалом, член болтался в состоянии полуэрекции. Говорят, что кварцевание улучшает настроение. Оказывается, это правда.

Кроме того, я наконец-то немного поспал.

Каким же я был деревенским простофилей, что боялся солярия, подумал я. Сейчас неплохо бы выпить пива, чтобы немного остыть. У меня было полчаса до съемки, и я раздумывал, в какое из ближайших кафе зайти. Я опасался, что кто-нибудь меня узнает или же, что ещё хуже, не узнает.

Зашел в самое пустое, безболезненно, а когда мне выдали пиво, позвонил Маркатовичу.

— Ты наконец проснулся? — спросил я.

— Да, — сказал он. — А ты?

А я? Тут я заметил, что и мой вопрос был нелогичным. Тем не менее я ответил: — Э-э, я уже давно на ногах. Много разного происходит…

Хотел ему кое-что рассказать, но он разрыдался. Сказал мне, что наконец-то прочитал Дианино письмо, то самое, на четырнадцати страницах. И потом спросил: — Разве я такой плохой?

— Я то же самое у себя спрашиваю, — сказал я.

— Чего только она не написала, — сказал Маркатович, всхлипывая. — И… и всё звучит правдоподобно…

— Да ну? — сказал я равнодушно.

— Я… Я докажу ей, что это не так, пусть только она даст мне шанс, — опять зарыдал он. — Всегда, когда она мне дает шанс, мне удается всё доказать…

— Она даст тебе шанс, — сказал я и подумал, что все они обгоняют меня в нытье. Это страна нытья — подумал я — мне никак не дождаться своей очереди.

Он плачет. Может, у него нервный срыв?

— Не знаю… Не знаю, почему я не переношу брак… — сказал он, словно оправдываясь передо мной. Он протолкнул свой защитный аргумент через плач: — То есть, я переносил его… Из семи дней недели шесть дней я его переносил. Но это длится и длится, постоянно. Без выходных…

Я чуть не рассмеялся. Но всё-таки сказал: — Ладно, не надо так на это смотреть.

— Да не смотрю я, не… Были и чудесные моменты… Например, например, когда родились мальчишки… — он опять заплакал. Потом перевел дыхание и закончил: — Это было как… как какое-то чудо, понимаешь?

— Понимаю.

— Ты ещё сам такое увидишь… — вздохнул он. — И я был так счастлив, и всё время смотрел на них… первые пятнадцать дней… первый месяц… первые шесть месяцев…

— Понимаю.

— Но это длится постоянно, всё это длится постоянно.

— Так хорошо, — сказал я. Я ждал, когда фонтан иссякнет.

— И… Это моя жизнь.

— И что?! — я немного повысил голос.

— Ничего, я хочу тебе объяснить… И она говорит, что я её избегаю. Что она одинока… Что я был бы должен снова посвятить себя ей, чтобы она почувствовала, что я её люблю.

— Конечно должен! — сказал я.

Он на мгновение замолк.

— Но… Я не могу, всё это. Тогда я был бы должен делать то, что мне велят, всё… — он опять зарыдал.

— Ну ладно, Маркатович… Ты ещё под коксом?

— Не могу… He могу я её больше любить! — продолжил он.

— Да?

— Как она этого требует от меня?! В этом письме… Как будто я должен любить её, вот так она об этом пишет!

— Ну, не знаю, ну, не должен, но… она же твоя жена, — взывал я к его разуму.

— Должен, должен… Раньше я её любил по собственной воле, а теперь должен… В этом всё дело. Теперь это не вопрос моего выбора.

— То есть как? Ведь ты женат!

— Ну да… и теперь у меня больше нет выбора!

— Ага.

— Понимаешь?

— Понимаю.

На этом мы кое-как и закончили. Маркатович попрощался со мной так, будто идет лечь в гроб. Я вздохнул и вернулся к пиву.

Немного позже позвонил Перо Главный.

— Съёмка отменяется, — сказал он.

Я так и знал. Он выдумал насчет солярия лишь для того, чтобы отомстить мне.

Тем не менее мне полегчало.

— Хорошо, а я за счет фирмы подзагорел, — съязвил я.

— Ну… я немного переборщил. Это слишком опасно, — сказал Перо. — Кроме того, сегодня вечером мы все будем на телевидении. Нас пригласили в «Актуально», вся передача будет про это… И если бы тебя сфотографировали, стало бы ясно…

Я замер.

— Слушай, лучше мне на телевидение не ходить! — сказал я.

— Ну, придется… Мы все пойдем, все вместе.

— Нет, не надо этого делать, ты пойми, я накварцован, как потаскуха… Выгляжу несерьезно. Никто мне не поверит. Кто поверит такому накварцованному типу?

Мне необходимо избежать этого, подумал я. Появиться в качестве отрицательного героя в газете — это просто детская игра по сравнению с ролью отрицательного героя на телевидении.

— Мы должны изложить своё видение этой истории, — сказал Перо.

— Этого никто не понимает, я уже проверял, — сказал я.

— Они с нами всё согласуют, заранее отработаем детали, изложим всё последовательно… Будут и другие приглашенные. Там, на месте, в региональной студии, будет мать этого Бориса… Тебе придется с ней контактировать, мы должны это дело как-то замазать, насколько возможно.

Милка будет на видеолинке?

— Нет… Я никак не могу, — сказал я. — Я на части разваливаюсь… Я не спал, я никакой. Я вообще понятия не имею, где я, я как будто испарился. Я накварцован… Зрители будут на её стороне.

— Спокойно… Нас проконсультируют и подготовят адвокат и пиарщики. Мы выверим каждое слово. Наша задача выразить сомнение, что он пропал, не более того. Уж все-то вместе мы справимся с какой-то бабкой, — сказал Перо.

— Я не могу, — сказал я, — действительно не могу. Я уже реализовал свой максимум возможного.

Тут я услышал половину какого-то ругательства и прервал связь.

На «Радио-101» только что была отличная критика. Я не слышал? Расхваливали, тотально. Она хотела записать на кассету, но запуталась, сообщила мне Саня.

— Я за рулем, — сказал я. — Как раз еду домой, но радио у меня выключено, — сказал я. — А ты ничего не слышала?

— Я слышала, — сказала она. — Это ты не слышал.