— Хорошо, — я попытался прервать его, — но вернемся к Ри-банку… Немцы его готовы отдать. Как вы считаете, государство возьмет его обратно?

Раздраженный Оленич встал и подошел к окну. Раздвинул шторы, посмотрел на улицу. Там лил дождь.

— Всё это, если проанализировать глубже, бессмысленно. Я строил социализм. Это, в сущности, было формой сопротивления глобальному капиталу, — прозвучало от окна. Он, казалось, покорно рассматривал всё, что осталось от того прошлого. — Мы просто вертимся по кругу на одном месте. Для того чтобы защититься от немцев, нам приходится заигрывать с сербами. И наоборот.

Ну хорошо, подумал я, а где же прогноз?

— Возможно, — сказал я. — Но меня больше интересует краткосрочно…

— А меня — нет, — отрезал Оленич. — У меня, в мои годы, на это нет времени. Если уж вы решили сделать интервью со мной, то не морочьте мне голову мелочами. Я знаю, что такое пресса. Если я заговорю с вами о Риекском банке, то вы вынесете это в заголовок и выбросите всё самое существенное.

Я продолжал сидеть там же, молча. Смотрел против света на Оленича, стоящего перед окном. Этот старик попал сюда из серьезных времен, подумал я. И он всё еще здесь, каким-то чудом, возможно, последний из тех, с кем я успел познакомиться… Старые модернизаторы, подумал я. Как же они были серьезны, как напролом шли прямо к своей цели… Если бы я сегодня встретил Тито, каким он был в 1937 году, и если бы он, вынырнув из какой-то реки времени, ввалился в «Лимитед» и рассказал мне, как и что думает, если бы посмотрел мне прямо в глаза, я бы наверняка шарахнулся от него в сторону, решив, что он сумасшедший.

Я опять налил себе виски.

Старик по-прежнему стоял, смотрел в окно. Там сверкнула молния, он повернулся ко мне, смерил взглядом…

Думаю, он решил, что я пьяница. Похоже, уже ждал, когда я уйду.

Но я не мог уйти, мне не хватало ещё какого-нибудь конкретного случая из его жизни.

Спрашивать Оленича про интересный случай из его жизни мне было как-то неловко. Я подумал, что он может выставить меня за дверь, под ливень, если я попрошу его «а расскажите мне какой-нибудь особенный случай из вашей личной жизни», поэтому начал издалека, заговорил о Киро Глигорове, потому что мне показалось, что его имя Оленич произносил дружелюбно. Я решил таким образом подвести его к теме личной жизни.

Тут Оленич снова сел. Налил немного виски и себе, это было хорошим знаком.

— Интересно, — сказал он печально, — был один момент, когда вы очень сильно напомнили мне Киро.

— Да что вы! — выпалил я с слишком большим жаром. — Как так?

Он немного повеселел: — Несколько лет назад я был там, в Македонии, на каком-то симпозиуме. Кто-то обо мне вспомнил и меня пригласили…

Он стал держаться свободнее, жесткое выражение его лица смягчилось, и после ещё одного моего наводящего вопроса рассказал необычную историю о распаде Югославии.

Вот что рассказал мне Оленич:

— …И когда я уже был там, я сказал, что надо бы сообщить Киро, я подумал, когда ты приезжаешь в какую-то страну и знаком с её президентом, жалко с ним не повидаться… У Киро как раз подходил к концу второй срок, я подумал, что дел у него сейчас не так много… И вот, сидим мы в его кабинете, мобильный звонит не переставая, а он его тогда только-только получил и не знал, как выключить.

А я тоже не знал.

Это выглядело именно так, как сейчас, когда мы разговаривали, а ему звонили всё время, потому что он был президентом. И он не знал, как его выключить, так же как только что и вы, и так вот мы, два старикана, сидим перед этим мобильным и смотрим на него. И мобильный нас изводит, как плачущий ребенок… Вот я и вспомнил это благодаря вашему телефону.

Ну, вот… этот мобильный у него звонит, я сижу, жалуюсь на наши пенсии, а он говорит: — Оле… — это он так меня звал, Оле… Говорит: — Оле, смотри, зарплата у меня семьсот марок, а ведь я президент, и я всё время думаю, что мог бы получать и побольше, но мне как-то неудобно сказать им, чтобы повысили…

Вот, Киро всегда был таким. И мы с ним хорошо так разговорились, хотя мобильный звонит и звонит, и мешает. И тут он меня спрашивает, а что я думаю насчет того, кто мог бы его сменить на посту президента. Потому что у него кончался второй срок и он больше не мог избираться. И сейчас ему нужно было бы выбрать кого-то, кого он сможет поддержать лично, а он не знает, кого из более молодых поддерживать…

И я ему говорю: — Не знаю, я не очень-то и слежу за всем этим, может, Васил Тупурковски… Ну, тот Тупурковски, знаете, да? Такой пузатый, с усами, тот, что всегда ходил в каких-то джемперах. Он был совсем неглуп. И опыт у него был, политический, ещё из времени Югославии, к тому же он социалист, можно считать, что годится…

А тут мне Киро и говорит: — Да, Васил, я тоже о нём думал… Не то чтобы нет кого-то получше, но как-то я не знаю…

Задумался Киро, смотрит куда-то вдаль…

И тут вдруг меня спрашивает: — А помнишь ты, Оле, как распадалась Югославия?

— Помню, — говорю я.

И тут Киро начал: — Тогда был тот самый, последний съезд партии… — Понимаете, Киро мне стал рассказывать о том последнем заседании, на котором всё полетело к чертям, потому что словенцы заявили о выходе из СФРЮ, а Рачан туда же повел и хорватов… Но ещё до того как они в конце концов вышли, говорит мне Киро, заседание тянулось целый божий день, тут были и дискуссии, и ссоры, и всё это происходило драматично, напряженно, длилось часами, уже наступила ночь, а заседание всё никак не кончается, и тут Васил, а он сидел рядом с ним, сказал Киро, шепчет ему на ухо, что проголодался, что больше не может терпеть, что он сейчас выйдет…

А Киро ему говорит: погоди, видишь, все хотят выйти, и словенцы, и хорваты, а если сейчас выйдешь ты, то получится, что первыми из СФРЮ вышли мы, македонцы…

Ты не должен выходить, говорит ему Киро, и тот тогда послушался, остался…

И потом, когда словенцы вышли, Васил шепчет Киро: — Ну, теперь и я пойду…

Но Киро его не пускает.

— Да я умираю с голоду, — говорит Васил, а Киро его усмиряет, говорит: терпи, не видишь, страна разваливается, мать твою… Я не могу допустить, чтобы потом считали, что это мы её развалили из-за того, что ты проголодался, говорит Киро, дождись перерыва, а не то история тебя осудит…

Ну, ладно, говорит Киро, по счастью другие тоже проголодались, и тогда устроили шведский стол, тут уж Васил наелся, а я взял только два канапе, ничего мне в горло не лезло, понимаешь, не до того было, потому что я видел, понимал, что последует дальше… Я мог уже и мертвых пересчитать, поверь мне, у меня был опыт… Вы ведь понимаете, я вам это пересказываю на том сербском, которым говорил мне всё это Киро…

И вот, говорит Киро, вернулись мы после этого шведского стола в зал заседаний и всё очень быстро закончилось, потому что туда не вернулись ни словенцы, ни хорваты… Сейчас я не могу точно, во всех деталях вспомнить, что ещё рассказал мне Киро… Но вы понимаете ситуацию… И Киро говорит, что ж делать, я сказал Василу, поехали в Скопье, что ещё, здесь больше ничего нет.

А для Киро всё это стало страшным ударом, потому что он создавал и строил ту Югославию, и проводил реформы, ну вы понимаете…

И, говорит Киро, собрали мы свои вещи, пошли к машине, и я говорю водителю: — Поехали в аэропорт! — а сам всё думаю: вот, распалась Югославия, закончилась очередная историческая эпоха, сейчас я здесь, и кто его знает, может, я в этот Белград больше никогда и не вернусь, а тут дождик начался, и просто я не знаю, куда себя девать…

Но тут подал голос Васил, говорит: — Киро, тут на Карабурме есть отличный ресторанчик, открыто всю ночь и там всегда свежее жареное мясо… А Киро смотрит на него и говорит: — Так ты же только что ел? Не могу я, Васил, есть, нет аппетита, ничего я не хочу… Ты, если хочешь, иди туда, а я подожду тебя в машине, может, подремлю, говорит Киро. И, говорит он, поехали они туда, и Васил зашел в ресторан, но наверняка ему неловко стало, что я его должен ждать, говорит Киро, и он возвращается минут через десять и приносит это завернутое в целлофан мясо в пластиковом пакете. И вот, едем мы в аэропорт, я прислонился головой к окну, хочу успокоить нервы, вздремнуть, а в ушах у меня всё время звучит это шуршание целлофана, в который мясо завернуто…