Ну, сели мы в самолет, и поднимаемся над Белградом, а я всё смотрю вниз, в ночь… И только и думаю, как бы заснуть, а глаза закрою и в голове у меня одно: что же теперь будет? И прокручивается у меня перед глазами вся моя жизнь, и думаю я: погибла Югославия, нет её больше, не могу поверить… И что теперь будет с Македонией, когда все бросятся хватать кто что успеет… И вот, под нами внизу, черная пропасть, а я не могу заснуть из-за того, что всё время слышу этот шорох целлофана, слышу, как он шуршит в пакете, и так мне мешает этот звук, что я еще больше разнервничался, открыл глаза и посмотрел на Васила, чтобы ему сказать… И замер молча, глазам не поверил, когда увидел, как он трескает это мясо.

А он заметил, что я на него смотрю… Говорит мне: — Киро… Что может быть лучше холодной отбивной!

Киро всё это мне рассказывает, а мобильный его, на столе, звонит и звонит, и я не могу понять, из-за чего он больше разнервничался — из-за мобильного или из-за этого рассказа.

И тут Киро развел руками и говорит: — И вот теперь ты мне скажи, Оле, может ли такой быть президентом?

Слишком длинно для личной истории в еженедельнике, прикидывал я, выходя из подъезда Оленича… Дождь утихал, а я был голоден, почти как Васил, и зашел в первый попавшийся душный ресторан самообслуживания с дизайном семидесятых годов, оставшийся от социализма, где, как в тихом углу, сохранилась даже пожилая официантка в «боросанах» — характерной для того времени профессиональной обуви обслуживающего персонала.

Сегодня, когда в каждом бутике работает какая-нибудь расфуфыренная девчонка, распространяющая вокруг себя дух соревнования, такие омуты, как этот, действовали расслабляюще. Я съел рубец и потом, изрядно подвыпивший, подошел к стойке. Попытался завести со старой официанткой разговор о войне в Ираке, в стиле «что было хуже, война у нас или там у них».

Мне хотелось как-то убедить себя в том, что Борис, который выжил, сражаясь здесь как военный, выживет и там, оставаясь гражданским. Старая официантка старалась меня игнорировать, из уроков своей дипломатии у стойки она научилась тому, что с типами моего возраста о войне говорить не стоит, потому что как догадаешься, у кого ПТС, а у кого родственник в Ираке. Она только сказала: — Я бы не смогла ещё раз пройти через это…

Я простился с этим объектом, урбанистически отнюдь не малоинтересным, в самом центре города, с мыслями о неминуемой приватизации, которая как чуму изгонит отсюда и старую официантку в «боросанах», и рубец.

По дороге я позвонил Сане, она сказала, что идет домой — немного прилечь и сконцентрироваться перед премьерой, и решил вернуться в редакцию, чтобы её не беспокоить. Там я проверил почту. И очень разволновался, увидев сообщение от Вито Чувеляка, который в Ираке снимает для «Рейтер».

Чувеляк мне писал, что о Борисе ничего не знает, но ещё расспросит других…

Пришло еще одно сообщение — новое предложение об увеличении размеров пениса, но оно было неактуальным, возбуждение у меня уже сошло на нет.

Я попытался поработать с интервью Оленича, но снова начал звонить мобильный. Тот же самый номер. Я его сохранил как МИЛКА.

Я не отвечаю, и значит, она теперь поняла, что я в жопе. Я отключил сигнал и оставил только вибрацию. Каждые несколько минут мобильник бросало в дрожь. На экране, как высеченная на скале, была надпись: МИЛКА.

Постепенно я осознавал своё положение. Смотрел на проклятый дрожащий аппарат и думал: я виноват… Не нужно было его туда посылать. Это единственное, что я могу сказать Милке. А что ещё? Как обмануть её материнский инстинкт? Я виноват, вот и всё…

Но я не отвечал ей, защищался молчанием, как настоящий монстр.

Потом, наконец, всё кончилось. Мобильный затих.

Я попытался вернуться к интервью. Фразы плясали на экране, словно издеваясь надо мной. Я заказал кофе в нашем кафе, Анки Бркич там не было, должно быть, Сильва взяла её миссию на себя.

Я быстро выпил кофе.

Тут у меня стали болеть плечи и шея. Боль распространялась в направлении головы. Вот она уже там, пульсирует.

Потом мне позвонила мать. Ввиду того что, как я знаю, она считает разговоры по мобильному ужасно дорогими, речь пойдет, видимо, о чём-то важном. До сих пор я ничего не говорил ей насчет истории с Борисом, потому что при её участии любая проблема становится ещё большей.

Но о Борисе она ничего не спросила. Однако она сказала, что прочитала Санино интервью. И сказала, что ей стыдно за то, как Саня говорит о сексе.

Я задумался.

— Она говорит, а тебе стыдно? — спросил я.

— Мне стыдно, — сказала она оскорбленно.

— А что она сказала такого, что тебе «хот»?

— Что ещё за «хот»? Да говори же ты нормально… Очень тебя прошу… Спрашиваешь, что сказала? Сказала, что разденется догола для фильма. Вместо того чтобы пожениться и иметь детей, она будет раздеваться в фильмах! Да вы… Вы ненормальные!

— Да, ненормальные, — сказал я. — Что поделаешь.

Вообще-то она умела выбить меня из ритма, но сейчас я, должно быть, уже и так был выбит.

Её страшно оскорбило то, что я остался «кул». Она замолчала, я чувствовал её ярость, потом она выдавила из себя: — И это всё, что ты можешь мне сказать?

— Я на работе, — сказал я. — Не могу сейчас говорить об этом.

— Не знаю… Я просто не знаю… Откуда вы такие взялись, кто вас родил и воспитывал, и как вы стали такими, я не знаю! — сказала она и оборвала разговор.

Я думал о том, как мы стали такими.

Если бы я хоть в чём-то походил на свою мать, у меня было бы такое чувство, что я не существую. В этом заключалась проблема наших отношений. Я думал, что, может быть, я слишком стар, чтобы так себя чувствовать. Но во всяком случае, я существовал.

Мобильный телефон невероятное устройство. Сидишь где-нибудь, всё равно где, а с тобой всё время что-то происходит. Позвонил Маркатович. Он говорил тихо. Сказал, что звонит из ванной комнаты. Сказал, что его жена собирает чемоданы.

— Чьи чемоданы?

— Свои, — провыл он.

— A-а… Я думал, что твои…

— Свои, свои она собирает! Когда кто-то куда-то уезжает, он собирает свои чемоданы, а не чужие… — прошипел Маркатович.

Действительно, понятия не имею, с чего я взял, что она собирает его чемоданы.

— И куда она едет?

— Не знаю, — прошептал он. — Она совсем обезумела.

— Что случилось?

— Я сказал ей, что у меня есть акции Ри-банка и что я пока жду… И это стало последней каплей.

Я вздохнул. Если бы жена его любила, то не оставила бы ни в радости, ни в беде, подумал я.

— И куда она едет? — снова спросил я, не знаю, почему я застрял на этом.

— Да я же сказал тебе — не знаю, — прошипел он.

— Так ты её спроси, болван!

— Она с ума сошла, — сказал он испуганно.

— Ну и что?! — рявкнул я.

— Хорошо. Пойду спрошу, — сказал Маркатович и отключился.

Под конец позвонила и Саня. Сказала, что она было ненадолго прилегла, но её почти сразу разбудил телефон, а точнее, Милка, которая искала меня дома и не поверила, что меня нет, а когда Саня, очень вежливо, попросила оставить её в покое, потому что у неё сегодня спектакль, Милка ответила, что мы очень скоро узнаем, что такое на самом деле спектакль, и тогда Саня выключила телефон и занялась медитацией… Сейчас она уже чувствует себя гораздо лучше, сказала она. Сейчас она идет в театр, увидимся после премьеры, и чтоб я держал за неё скрещенные пальцы.

— Обязательно, — сказал я. И ещё я сказал: — Счастливо.

— Всё будет в порядке, — сказал я.

Я позвонил Маркатовичу и сказал: — У меня болит голова.

— Да? А… Почему ты мне это сообщаешь?

— Потому что я сейчас выключу мобильный, приму популярную таблетку и отправлюсь домой, хоть чуть-чуть поспать, — сказал я. — Чтобы ты не подумал, что я не хочу с тобой разговаривать, пока продолжается твоя драма…

— А-а, — протянул он отсутствующим тоном.