— Мам, — шепотом зовет она, но ответа нет, и тогда Лео ложится на подушку и берет маму за руку. Мамины пальцы холодные и вялые, в ночи они не согреют, но Лео все равно держится за мамину руку, не смея даже думать о том, что случится, если она ее выпустит.

Лео вслед за родителями входит в дом. Где Стефани, она не знает. Сейчас здесь только она, мама и папа. Все трое молчат, гаражная дверь со скрипом закрывается за ними. В большом настенном зеркале отражаются их лица — потрясенные, оцепеневшие, в дорожках соленой влаги. На щеках Лео — грязные потеки подводки для глаз, слившиеся в кляксы вдоль линии подбородка. В голове звенит, как будто ей отвесили оплеуху.

Денвер выбегает встречать хозяев и, как обычно, по очереди обнюхивает щиколотки каждого, дабы удостовериться, что все на месте и никто не потерялся. Не обнаружив самого главного члена семьи, он обнюхивает всех по второму кругу, потом по третьему.

— Ох, приятель, — дрогнувшим голосом произносит отец. — Ох, дружище…

Они садятся за кухонный стол. На полу валяется Нинин рюкзак, и это настолько привычно, что до Лео не сразу доходит: на полу — Нинин рюкзак. Вещи, которых касалась ее сестра, тетради с записями, сделанными ее рукой, ее резинки для волос, школьный пропуск, блеск для губ. Лео почти ликует от внезапного озарения: в этом рюкзаке полно Нининой ДНК! Вот если бы передать ее в лабораторию и оживить, воссоздать Нину…

Разум Лео мечется между прошлым и настоящим, ее как будто швырнули в море.

Мама встает из-за стола, подходит к холодильнику, открывает дверцу и застывает. Минуту спустя к ней подходит отец. Он заключает бывшую жену в объятья, и оба плачут.

За последние семь лет они практически не разговаривали, разве что обменивались короткими сообщениями и вежливо кивали друг другу, привозя или забирая дочек в выходные. «О, да они просто ненави-и-и-дят друг дружку!» — всякий раз с энтузиазмом отвечала Нина на вопрос о разводе родителей, однако, глядя на них сейчас, Лео понимает, что это не так. Пускай их чувства угасли, но дочерей они любят больше жизни, и, пожалуй, это и есть самая крепкая связующая нить, которую не разорвать, не уничтожить ни в церкви, ни в суде. Надо сказать Нине, думает Лео. А потом вдруг осознает, что Нины больше нет, что с сестрой уже ничем не поделиться, и эта мысль причиняет ей такую физическую боль, что она вынуждена схватиться за стол, чтобы от ужаса не скорчиться пополам и не грохнуться на пол. Денвер у ее ног — спокойно лежит, свернувшись клубком, — и Лео тянется к нему и гладит тыльной стороной пальцев, утоляя непреодолимое желание ощутить под рукой что-то живое и теплое, что-то, что не исчезнет из ее жизни прямо сейчас.

Это ничего, что родителям не приходит в голову обнять и ее, хотя плачут они все безутешнее и слезы все сильнее капают на холодные мраморные столешницы и теплый деревянный пол. Лео понимает, что в эту минуту им хочется обнимать не ее, она — не та дочь, поэтому она встает из-за стола, собираясь оставить их наедине, но внезапно, содрогнувшись всем телом, мама шепчет: «Детка, детка» — и протягивает руки к ней, единственному оставшемуся ребенку.

Лео подходит к родителям, позволяет им заключить ее в объятья, но глаза ее сухи. Да, и мама, и отец нужны ей, и все же они нуждаются в ней куда больше. Лео смотрит на Нинин рюкзак, на мягкие, мохнатые лапы Денвера, стопку грязной посуды сбоку от мойки — все эти символы эпохи «до» — и словно бы растворяется в воздухе.

Этой ночью мама засыпает в кровати Нины. По маминому настоянию отец отводит ее в Нинину комнату, заваленную грязной одеждой и липкими одноразовыми стаканчиками. Лео с отцом стоят в дверях и смотрят, как мама откидывает покрывало и, не раздеваясь, ложится в постель. Она приняла какое-то снотворное, Лео не знает, какое. Нина наверняка в курсе, надо будет спросить…

Нины нет.

— Что? — вопросительно смотрит их отец, но Лео лишь качает головой. Ее не покидает ощущение, что если она промолвит хоть слово, если хотя бы откроет рот, то стены этого дома обрушатся. — Я, наверное, переночую в гостевой комнате, — говорит отец.

Мама лежит, отвернувшись к стене, ее дыхание наконец выровнялось, и Лео молча кивает. Она почти слышит эту зияющую пропасть между тем, что он хочет сказать, и тем, что привык говорить. При Нине было так же: отец все пытался научиться разговаривать с дочерями, которые уже перестали быть маленькими девочками и которых не улестить лишней серией «Моего маленького пони» или секретной вылазкой за мороженым.

В ушах у Лео вновь звучит Нинин голос, столь же резкий и яркий, каким был свет. «Папа, эти проблемы — настоящие! — гневно крикнула сестра в ответ на небрежный комментарий отца по поводу экологии. Стефани тогда накрыла его ладонь своей, точно говоря: пожалуйста, помолчи. — Ваше поколение не заботилось об экологии, так что разгребать все это придется нам!»

— Солнышко? — снова обращается к Лео их с Ниной отец. — Она отрицательно качает головой. Что он может сейчас ей дать? Ничего. — Разбуди меня, если тебе что-то понадобится, ладно?

Она верит, что он старается ради нее, но будить его не станет.

Дверь за спиной Лео с щелчком закрывается. В ее комнате темно, вокруг тот же беспорядок, что был до аварии, до вечеринки, до всего. Лео садится на кровать и включает ночник. Здесь ее вещи, ее пространство, но теперь все какое-то другое, как на перевернутом изображении, — вроде бы узнаваемое, но совершенно иное. Ее кровать со вчерашнего дня не застелена…

Нам пришлось бежать по траве.

Лео встает и рывком стягивает одеяло. Она дышит часто и тяжело, словно задыхается, а когда видит простыню на резинке, ей кажется, будто сердце остановилось у нее самой.

Со свистом втянув воздух, Лео падает на кровать, ее душат рыдания. Она раскидывает руки, ощущая под пальцами мягкую хлопковую ткань, травинки и комочки земли.

— Нина! — кричит она: а вдруг сестра услышит? Но ответом ей тишина, и тогда она вжимается головой в простынь и, чувствуя, как распирает грудь, вдыхает запах земли. Земля пахнет жизнью.

Приемный покой отделения неотложной помощи залит ярким светом. Слепящая белизна люминесцентных ламп отливает синим, и Лео невольно думает о том, что света этой ночью чересчур много. Она щурится, но в голове продолжает пульсировать боль, и кроме этих ритмичных толчков Лео сейчас ничего не чувствует.

— Где моя сестра? Где Ист? — снова спрашивает она, но санитар, который провозит ее каталку через распашные двери, игнорирует ее вопросы, так же как парамедики в машине скорой помощи. Сирена выла громко и пронзительно, вой проникал в грудь Лео и дребезжал в грудной клетке, словно застарелый кашель или неутолимый зуд.

Нина осталась в карете скорой, с тем же воем умчавшейся прочь, и даже после того, как машина скрылась из виду, Лео напряженно прислушивалась в надежде поймать хоть какой-нибудь сигнал, поданный сестрой.

— Скоро поправишься, — сказал ей фельдшер скорой, закончив с осмотром.

Он измерил ей пульс и сатурацию, по ходу объясняя все свои действия. Но Лео волновалась за Нину и все спрашивала: «Где она? Где она?», пока эти слова не стали звучать как заклинание, как молитва.

До этого Лео видела отделения неотложной помощи только в сериалах. Тут гораздо страшнее и шумнее, чем ей представлялось. Она очень сильно хочет к маме.

Пока доктор осматривает Лео, какие-то люди с криками носятся по коридору, но кричат не ей. Они бегут мимо крохотной комнатки, куда ее привезли на каталке, и скрип подошв их резиновых тапочек о линолеум напоминает Лео матчи по баскетболу, в который Нина играла в девятом классе. Во время игр Нина летала по площадке, сердито гримасничала и становилась сама собой только после того, как покидала поле.

Скорей скорей скорей…