— Хорошо, — говорит Лео и протискивается мимо нее к семье. Все трое растерянно стоят впереди, им будто бы чего-то не хватает — улыбки с испачканными помадой зубами.

Лео садится между родителями; отец одной рукой берет за руку ее, другой — Стефани. Лео обидно, что никто не взял за руку маму, но, когда она пытается это сделать, мама никак не реагирует. Поппи, девушка, с которой Нина была знакома и которую втайне терпеть не могла, рассказывает о ней в микрофон:

— Она каждому дарила улыбку. — Поппи шмыгает носом и сморкается в розовую салфетку. — Для всех нас она была другом, любой мог обратиться к ней за помощью.

— Ой, я вас умоляю, — фыркает кто-то сзади.

Обернувшись, Лео видит свою двоюродную сестру Герти, которая сидит сразу за ней, скрестив руки и ноги. Герти ей подмигивает, и тиски, стягивающие грудь Лео, немного разжимаются, даже несмотря на то что на щеках Герти видны дорожки от высохших слез.

— Гертруда! — шипит тетя Келли и толкает дочку локтем в бок, а Лео разворачивается обратно, к маме.

Лео давно не видела Герти — кузина повзрослела и похорошела.

— Я люблю тебя, Нина! — всхлипывает Поппи, и от ее хныканья «заводится» микрофон.

Все досадливо морщатся.

Прощание переходит в поминки, устроенные в доме их с Ниной — нет, ее, Лео — мамы. Родные, друзья и незнакомые люди толпятся в кухне и гостиной, просачиваются во двор. Их задний двор выходит на лесопарковую зону и благодаря этому кажется гораздо больше, чем есть на самом деле. Пришедшие занимают и это пространство.

Играет музыка. Звучат старые композиции, из чего Лео делает вывод, что плейлист составлял отец: Том Петти поет о полевых цветах, Брюс Спрингстин скрипит о дне Святого Валентина, «Битлз» на три голоса рассказывают что-то про свою жизнь. Лео слышит эти песни и понимает, что уже никогда не сможет их слушать.

Среди собравшихся — школьные учителя, друзья, родители друзей и совершенно незнакомые Лео люди. Коллеги мамы и отца общаются с директором начальной школы, двоюродные бабушки увлечены беседой с бывшими соседями супругов Стотт — соседями по тому дому, который родителям Лео после развода пришлось продать. Кажется, все, кто хоть раз видел Нину, сегодня пришли почтить ее память, а заодно угоститься едой, каким-то образом появившейся на всех столах и прочих горизонтальных поверхностях в доме.

Все переговариваются, но вполголоса, как в церкви или музее. На кухне, где Лео старательно расставляет банки с газировкой, хотя делать это вовсе не нужно, до нее доносится один из таких разговоров.

— Сосед Лили, полицейский, первым приехал на место аварии, — звучит приглушенный голос. Лео его не узнаёт, но запомнит навсегда. — Говорят, всех троих нашли на дороге. А ее сестра и парень вроде как пытались к ней ползти. Ц-ц-ц, — цыкает голос. — Какая жалость.

Лео выходит в гостиную, видит Иста — впервые с той ночи, когда случилась авария, — и замирает на полпути, точно осознав промах.

Он сидит на банкетке для игры на фортепьяно — первый за много лет, кто сел на нее. Отец обнимает его за плечи и прижимает к груди, какая-то женщина сидит перед ними на корточках, положив руку Исту на колено. Это школьная учительница испанского, та самая, которая любила Нину вопреки ее неспособности произнести жесткое «р» («Да хоть убей не могу»! — как однажды радостно объявила она).

Хуже всего, что Ист плачет. Он вжимает кулаки в глазницы, а с портрета в рамке на крышке фортепьяно на всех собравшихся смотрит девятиклассница Нина, и улыбка на ее лице словно обещает, что все будет хорошо. Учительница испанского что-то тихо говорит, однако Ист все плачет и плачет, а Лео смотрит на него из коридора. То ли Саймон, то ли Гарфанкел (Лео их не различает, да ей и не интересно) начинает петь о девушке, которая умерла в августе, и Лео воспринимает это как знак: надо уходить.

Она идет во двор, подальше от всех, садится под деревом. Ветви смыкаются вокруг нее, скрывая от посторонних глаз. Темнеет. Лео дрожит, но не от холода, а потому, что в прошлый раз, когда она покинула дом в темное время суток, случилась трагедия. Вспомнив об этом, она дрожит еще сильнее.

Она подтягивает колени к груди и съеживается — хочет побыть наедине с этим чувством. Понять ее не сможет никто. Пожалуй, за исключением одного человека.

— Привет, — говорит Ист, и при звуке его голоса Лео выпрямляет спину, прямо как Денвер, который непременно выныривает из ниоткуда всякий раз, когда кто-то достает из холодильника сыр.

— Привет.

Он садится под деревом рядом с ней, опираясь локтями на согнутые колени. Узел черного галстука расслаблен, две верхние пуговицы белой рубашки расстегнуты. Глаза опухли, вид измученный, хотя Лео не сомневается, что и сама выглядит не лучше.

— Где твоя камера? — спрашивает она.

— А, я ее, это, дома оставил. Решил, что фотографировать сегодня как-то неуместно. — Он пытается улыбнуться, но легче от этого никому не становится. Не тот случай.

— Трудно дышать?

Ист смотрит на Лео с недоумением:

— Что?

Лео показывает на свое горло, изображая, будто ослабляет галстук. Ист улыбается:

— Да, есть немного. Почувствовал, что мне нужно ненадолго выйти. Решил найти тебя. Кстати, тебя искала твоя мама.

— Не меня, — тихо произносит Лео. — А Нину.

Ист молчит, Лео слегка ежится.

— Замерзла? — спрашивает он минуту спустя, затем выворачивается из пиджака и, не дожидаясь ответа, бережно укрывает им плечи Лео.

Лео о таком только в книжках читала, в любовных романах, которые валялись в ящике маминой прикроватной тумбочки и которые Лео и Нина читали друг дружке, когда были помладше, хихикая над постельными сценами и тщательно запоминая полезную информацию на будущее. Наверное, так же Ист когда-то обернул пиджаком плечи Нины? Этим он покорил ее сердце?

— Спасибо, — благодарит Лео. Пиджак пахнет тканью и солью, возвращением домой после долгого дня на пляже, когда ты приятно устал, тебе тепло, уютно и спокойно.

Даже в темноте Лео видит, как дрожит нижняя губа Иста, но когда он поворачивается к ней, дрожи нет и следа.

— Прости меня, пожалуйста, — шепчет он. — Лео, прости меня за то, что я…

— Нет, — перебивает она. — Ты не… Ты просто был за рулем. Ты не виноват. — Он слушает ее молча, с опущенной головой, потом снова поднимает глаза на Лео. — Я постоянно думаю… — она нерешительно умолкает, и он легонько подталкивает ее локтем.

— О той ночи? Я тоже.

Впервые за день Лео чувствует, что может свободно дышать.

— Она… Как думаешь, ей было страшно? — спрашивает Лео, и вот уже по ее лицу бегут горячие слезы. — Мне страшно, что ей было страшно, понимаешь? Потому что я не… Я все думаю… Не знаю, как…

— Лео, — шепотом произносит Ист, а потом привлекает ее к себе, так, что она склоняет голову ему на плечо и чувствует, как жгучая влага ее слез пропитывает шершавый хлопок рубашки.

Грудная клетка Иста сотрясается. Прильнув друг к другу, они оплакивают свою утрату, оплакивают ту, что должна быть здесь, с ними.

Зато от Иста исходит тепло, сердце бьется быстро и ровно, и он жив. Лео обнимает его за пояс, крепко держится за человека, который любил ее сестру почти так же сильно, как она.

— Ист, — шепчет она в ответ.

Ей нужно больше тепла, холод травы ей неприятен, и она тянется к нему, а он — к ней, и, когда их губы сливаются в поцелуе, все получается нежно и по-настоящему, как мягкое приземление. Они не собирались целоваться. Это вышло как-то само собой.

— Лео… — Ист отстраняется, создает дистанцию, и от его резкого движения Лео вздрагивает. — Прости, я не могу… Черт, прости. Я не хотел, я… Я дал слово, но все не так.

— Да, да, знаю, — бормочет Лео, а слезы все текут, ей стыдно и неловко. Как глупо — сидеть во дворе, в пиджаке парня, с которым она едва знакома. А когда она вернется в дом, полный людей, сестры там не будет, Нина ее не обнимет, не поддразнит, шутливо не назовет дурочкой. Одиночество — вот что бьет больнее всего, и никто в целом мире, даже родители, не заполнят скребущую пустоту в душе Лео.