Не дождавшись реакции Лео, Ист принимается тараторить:

— Это серебряно-желатиновая фотопечать. Я напечатал один снимок на пробу, и получилось здорово. Я и сам не знал, что у меня есть этот кадр. Наткнулся на него пару дней назад. — Он нервно откашливается. — Знаю, тебе нужны воспоминания о том вечере. Мне он запомнился таким. До всего, что… — Ист умолкает, а Лео, стиснув рамку, вглядывается в фотографию, словно желает раствориться в ней, вернуться в прошлое, туда, где еще все хорошо. — Это мое воспоминание, Лео, — вполголоса произносит Ист. — Я хочу, чтобы оно было и у тебя.

Сердце Лео бьется гулко и часто, будто кто-то сжал его изнутри.

— Ист, — произносит она, когда к ней возвращается дар речи, — это изумительно. Это…

— Я вспомнил, что ты говорила о ее лице, — добавляет Ист. — Надеюсь, теперь ты сохранишь его в памяти.

Лео кивает, на глаза наворачиваются слезы. В этом году она столько плакала и все равно иногда сама не понимает, от горя плачет или от счастья. Сейчас, кажется, и от того, и от другого.

— Потрясающе, — говорит Лео, обнимает Иста свободной рукой и так крепко стискивает, что он едва не падает. Покачнувшись, он все-таки удерживает равновесие, затем, в свою очередь, обнимает Лео. Снаружи доносится мамин голос, тихий, но спокойный, и Лео, зажмурившись, пытается представить, что все хорошо, что Нина в комнате наверху, а Ист пришел без предупреждения, чтобы сделать ей сюрприз — подарить прекрасную фотографию, от которой она будет в восторге.

— Ей бы тоже очень-очень понравилось, — шепчет Лео, плечом чувствуя кивок Иста.

Прежде чем переступить порог, мама вежливо покашливает, Ист и Лео размыкают объятья.

— Привет, — говорит Лео, сама не понимая зачем. — Мы в порядке.

— Отлично, — улыбается мама. — Ист, твой отец так рад, что ты поступаешь в колледж. Только и говорил о твоих перспективах. Сказал, что через неделю-другую придут ответы на твои заявки, верно?

Ист неловко топчется на месте, и Лео подозревает, что он чувствует себя виноватым, поскольку подал заявления в одиночку и на выпускной церемонии Нины не будет с ним рядом — ее вообще не будет на свете, если на то пошло.

— Да, — подтверждает он, смущенно кашлянув. — Он вроде как гордится.

Мама переводит взгляд на Лео:

— Так, и что же тебе подарили?

Лео без слов протягивает ей фотографию. Нахмурив брови, мама берет рамку и отодвигает ее чуть подальше от глаз, чтобы лучше рассмотреть. Очки у мамы на макушке, но Лео не решается на это указывать.

— О, — произносит мама. — О, — сдавленно повторяет она. Поднимает глаза на Иста, потом опять смотрит на дочь. — Снято на…

— Да, — быстро отвечает Лео, зная вопрос. Ист опять неловко переминается, на его лице — опасливое выражение ребенка, подозревающего, что сейчас его будут ругать. — Снято в тот день. На вечеринке. — Пожалуйста, только не плачь, мысленно прибавляет она.

Мама не плачет, лишь смотрит на Иста увлажнившимися глазами. На ее губах появляется тень улыбки.

— Прекрасное фото, Истон, — говорит она. — Ты снимал?

Ист стоит, сцепив пальцы в замок.

— Да, — отвечает он. — И печатал тоже я.

Кивнув, мама возвращает фоторамку Лео, затем тянется к Исту и обнимает его. Жест до того простой, что поначалу никто, и в первую очередь Ист, этого не осознаёт, но затем он отвечает на объятье, и Лео видит, как дрожит и сморщивается его лицо, когда мама крепче обхватывает его плечи.

Прощение может наступить по-разному, в самые неожиданные моменты. Лео изо всех сил заставляет себя не думать, что со смертью бывает точно так же.

Ист и мама отстраняются друг от друга только после того, как он, усмехнувшись себе под нос, жестом показывает на ступеньки, где высится стопка книг о горевании и преодолении утраты. Книги лежат там аж с сентября, думает Лео, а все потому, что и мама, и она сама упорно не желают признавать их необходимость.

— У нас тоже такие были, — сухо произносит Ист. — Когда мама умерла.

— О да. — Мама понимающе улыбается в ответ. — Нам присылала их моя сестра, тетя Лео. И еще кое-кто. — Она пожимает плечами. — Что ж, люди делали это из добрых побуждений.

— Там еще был дурацкий сборник упражнений, — вставляет Лео.

Ист, прищурившись, всматривается в корешки.

— По-моему, нижняя до сих пор стоит у отца на полке. Кстати, неплохая. Без всяких там упражнений или контрольных тестов.

Лео и мама одновременно и одинаково прыскают, и этот черный юмор, резкий короткий смешок, похожий на собачий лай, расслышит лишь тот, у кого был повод смеяться так же. Ист слышит и узнаёт, и его глаза на миг вспыхивают.

— Да, очень многие поступают из добрых побуждений.

Вскоре после этого он уходит. Лео машет вслед автомобилю и, обхватив себя руками, смотрит, как красные огоньки фар растворяются в темноте. Сегодняшняя погода пришлась бы Нине по душе — холодная и бодрящая, но не промозглая, с легким дыханием морозца, характерным для зимы в Южной Калифорнии. «Зима с большой буквы», — говаривала Нина убежденным тоном человека, чье самое близкое знакомство со снегом ограничивалось заказом «строганого льда»[10], который им каждое лето доставляли в термофургоне.

Лео оставляет входную дверь открытой. Сейчас мама велит ее закрыть, сейчас скажет, что Лео выпускает тепло наружу, что электричество стоит денег и все остальное, что сказала бы Нине, будь та здесь. Но мама почему-то молчит. Лео оборачивается и видит, что мама стоит возле лестницы и разглядывает книжки. Их штук пять-шесть, одни тоненькие, другие толстые, как старый Нинин учебник по биологии углубленного уровня, который она забыла сдать в библиотеку в конце прошлого лета. Учебник так и лежит на столе в ее комнате, и с его обложки смотрит скользкая на вид зеленая лягушка с выпученными холодными глазами.

— Мам? — окликает Лео, но мама не слышит, и Лео захлопывает дверь, стукнув ею чуть сильнее обычного. Вздрогнув, мама выходит из задумчивости. — Прости, она сама, — лжет Лео.

— Келли на самом деле хотела как лучше. — Мама указывает на книги. — А эти еще и стоили наверняка недешево.

— Наверняка, — соглашается Лео, хотя о цене книг не имеет ни малейшего представления. Она все еще держит подарок Иста, словно боится, что драгоценное фото исчезнет, если она выпустит его из рук, исчезнет так же, как Нина. — Ты, кажется, хотела посмотреть фильм?

— Что? Ах да. Про пришельцев. Конечно. Давай посмотрим.

Они разжигают в камине искусственные поленья, разогревают замороженную пиццу (сколько бы Лео ни колдовала с температурой в духовке, начинка все равно получается еле теплой), наливают в бокалы безалкогольный сидр и переносят все это на кофейный столик. Лео успевает первой перехватить пульт и сэкономить не меньше десяти минут, в течение которых мама жала бы не на те кнопки или случайно переключала канал вместо регулировки громкости.

Поначалу все вроде бы хорошо, однако постепенно Лео ощущает в комнате едва уловимую напряженность. Лео один за другим съедает два кусочка пиццы, а вот мама почти не ест, да и к сидру не притронулась. На экране происходит много всего захватывающего — инопланетяне уничтожают Лос-Анджелес, Уилл Смит произносит громкие, пафосные фразы, но Лео мысленно тянет к маме, как ребенка — к полкам в магазине игрушек.

«И зачем только Ист ляпнул про эти книжки?» — думает она. Они с мамой были так близки к тому, чтобы пройти это чудовищное испытание праздником: посмотрели бы фильм, поели пиццы, а потом Лео поднялась бы к себе, заперла дверь и скроллила бы Нинин телефон, притворяясь, что это обычная ночь и Нина, обложившись учебниками и тихонько чертыхаясь себе под нос, корпит внизу над домашкой. Лео понимает, что такого рода притворство вредно для психики (и в каждой из книжек, пылящихся на лестнице, одна-две главы непременно посвящены отрицанию), но по ночам, в одиночестве, Лео может позволить себе притвориться, и это то, благодаря чему она выживает днем.