Только несколько недель спустя, когда я купила лупу и снова обследовала название корабля, я поняла, что он не был простой безделушкой. Потому что каждый мой взгляд на корабль волновал сердце так, словно он значил для меня слишком много. Потому что там и правда была буква «С», которая плавно перетекала в моё имя.

Парусник назывался «Софи».

14 ноября

Ничего не помогает. Ни сеансы с психотерапевтом по пятницам, ни эта никчёмная арт-терапия, на которой так настаивала Руби. Только авария вспышками возвращается в хранилище памяти, но ничего о поездке на Нантакет. Словно её и не было.

Сколько бы я не порывалась вернуться на остров, Руби начинала кричать и просила оставить эту идею, похоронить её вместе с надеждой помириться с отцом. Мы уже дважды ссорились, и я перестала спрашивать. В последний раз она вскочила с дивана и, покраснев от ярости заявила: если я уеду, она навсегда вычеркнет меня из своей жизни. Ультиматум, который я не решалась проверить на прочность. Я могла бы обидеться на её поведение – словно она не хочет, чтобы я вспоминала. Но, видя эти карие мамины глаза, полные боли и отверженности, я видела ту маленькую девочку, которая всё продолжала спрашивать, почему отец её не любит, почему все её бросают, даже любимая мама. Руби боялась, что, отыскав правду, я всё же исполню задуманное и уеду насовсем.

Отношения с сестрой стали для меня самым важным, чем нечто иллюзорное и невозвратимое.

Но я не перестаю думать об острове. Работа не спасает, как и совместные вечера с Руби, ведь мыслями я всё время возвращаюсь к тому пробелу, что никак не удаётся восполнить. Спасаюсь только вечерами, когда она бежит на очередное безнадёжное свидание. Ищу ничего не значащую информацию о кораблях в бутылке, перечитываю последние записи дневника, почти заученные наизусть.

Что-то держит меня там. Сердце рвалось, ныло, иногда даже болело по чему-то, что я оставила на острове. Но я связана по рукам и ногам, чтобы выяснить, по чему именно.

***

До открытия бара ждать слишком долго, а ожидание томительно, если больше ничего не остаётся. Вернувшись вчера вечером в «Лебединую заводь», я позвонила в единственную на острове больницу, но там не числилось пациентов с именем Рой Вествилл, а если отец там и наблюдался последний год, то вежливая, но строгая медсестра отказалась давать хоть какие-то сведения о пациенте. Ещё одна ниточка обрывалась, а в катушке их и так почти не осталось.

По мере того, как ночь набегала на остров, самые тёмные мысли появлялись в моей голове. Заброшенный дом на Вэлли-роуд, облюбленный бар, где он давно не появлялся… Отца могла сожрать болезнь, пока я жила своей жизнью в Бостоне, не желая ссориться с Руби и отправляться на поиски воспоминаний. Несколько месяцев мы с ней жили в состоянии недосказанности: я молчала о желании уехать, а Руби – о страхе быть снова покинутой любимым человеком. Единственным, кто её любил и кто остался у неё на этом свете.

Когда тебя бросают, это прожигает клеймо на твоей душе. Его не свести, не вылечить примочками. Оно ноет, жжётся и чешется, и оно всегда с тобой. Клеймо «недолюбленной» прожгло душу Руби до самого основания. Как и многие брошенные дети, она винила себя в побеге отца, в невнимательности матери, что питалась своей болью и порой забывала о дочерях. Она встречала только ненадёжных парней, что бросали её после нескольких свиданий или крутили роман с кем-то ещё, о чём она узнавала, как только начинала верить в счастливое будущее.

У Руби не было никого, кроме меня, и парочки подруг «с натяжкой», которые появлялись на праздники и загульные выходные, и исчезали, когда нужно было подставить плечо. Кроме моего у сестры больше не было плеч, на которые можно опереться. И я не могла лишить её этой опоры, променять на блудного отца, пусть в моём прошлом и зияла дыра, протяжённостью в три месяца.

– А если ты всё вспомнишь и уедешь, как и собиралась? – Спрашивала она, когда мы уютно устраивались на диване перед сериалом, и клала голову мне на плечо.

– Я никогда тебя не оставлю. – Шептала я ей на ухо сокровенные слова, которые она хотела услышать.

Но я всё же здесь, и я не отступлю, раз так многое поставлено на кон.

После больницы я зашла в общую базу администрации социального обеспечения и вбила данные об отце в графу поиска, что проделывала весь год. Долго ждала, перед тем как нажать кнопку ввода, и прислушивалась к крику лебедей в бухте. Но выдохнула, когда сайт в сотый раз оповестил о том, что там не числится свидетельства о смерти Роя Вествилла. Судя по всему, он всё ещё жив.

И без того беспокойный сон прервал лебединый гогот. В такой тишине он барабанным боем бился о перепонки. Просыпаться на рассвете в спокойной глуши – одно удовольствие. Может, потому я хотела променять задыхающийся Бостон на этот райский уголок?

Выжидать в четырёх стенах было сущим мучением. Позавтракав чашкой кофе, я обследовала окрестности, раз уж вчерашний дождь и поиски воспоминаний помешали насладиться «Лебединой заводью» сполна.

Всё успело высохнуть после проливного дождя. Пекучее солнце иссушило травянистый берег и россыпь барвинков – синие веснушки на лице самой природы. Они тянулись от заднего крыльца до самого края бухты, где синева цветов перерастала в синеву воды. Чуть дальше в изящных позах плавали белые лебеди и изредка ныряли, подрагивая красными лапками. Увидев меня, они подплыли чуть ближе, надеясь получить какое-нибудь угощение – наверняка временные обитатели «Лебединой заводи» постоянно подкармливали птиц хлебом. Чёрного сородича среди них не было видно, и я всё больше уверяла себя, что его появление в ливень – всего лишь мираж или игра бурного воображения. Слишком много мне повстречалось дурных знаков, чтобы приписать к ним ещё один.

К десяти я не выдержала и снова села за руль, прихватив с собой дневник и «Софи» в бутылке. Весь этот год я ощущала себя подобно этому паруснику – заточённой в непробиваемый купол из стекла и неволи. И пусть даже авария не разбила ни одного из нас, мы всё так же плавали каждый в своей тюрьме.

– Вы вернулись! – Радостно поприветствовала Донна, как только я появилась в дверях «Чёрной жемчужины». – Нашли то, что искали?

– Пока нет, но я ищу.

– Тот кто ищет, всегда найдёт. – Многозначительно поделилась женщина мудростью и проводила меня сквозь пустующие столики к тому же, за которым я обедала вчера. – Вам как обычно или попробуете что-нибудь новенькое?

Довольно странно слышать «как обычно», ведь я бывала здесь только раз. Это навеяло ощущение дежа вю – так воспоминания годичной давности давали о себе знать, но никак не прорывались наружу. Наверняка я часто завтракала или обедала в этой забегаловке в свой предыдущий приезд на остров, но не помнила вкуса ни одного из местных блюд, однако очень хотела перепробовать. Может, одно из них оживит вкус прошлого на языке?

На этот раз я выбрала «Поднять паруса», закуску из гренок и рыбного паштета, «Порт Ройял», крабовый салат с помидорами, и даже согласилась на десерт «Мечта капитана», которым назвали простой яблочный пирог. Столько лет отказываясь от рыбных блюд, на Нантакете меня тянуло на всё морское. Отцовская одержимость океаном словно передавалась мне даже на расстоянии в непроходимые мили леса и дорог.

Синдбад узнал меня и занял почётное место напротив, выпрашивая хоть кусочек краба или крошку пирога. Донна то появлялась, то исчезала на кухне, обслуживая неожиданно пребывающих посетителей, что постепенно отходили ото сна. Не надеясь на удачу, я спросила её, не знает ли она Роя Вествилла, здешнего рыбака, но она лишь покачала головой, как и в прошлую нашу встречу.

– Прости, дорогуша, мы с мужем только пару месяцев назад переехали на остров. Кроме «Чёрной жемчужины» и дома я почти нигде не бываю, так что не особенно знаю местных.

Оставался только бармен Фрэнк – он-то уж точно знавал почти всех рыбаков, что даже на суше не обходились без глотка свободы, но находили её в бутылке с пивом или в стакане с виски. Глоток свободы от бремени на земле, от тревог и несбывшихся ожиданий. Все мои воспоминания из детства размылись годами, но почему-то всё, связанное с отцом, запомнилось чёткими кадрами, как на проявленной фотоплёнке. И ни на одном из кадров он не мелькал со стаканом или бутылкой в руке. Свои выловленные трофеи он обмывал холодной водой из залива и солью вспотевшей кожи, но никак не адским пойлом, которое так многих свело с ума.