Выехав на дорогу, я пошла на обгон заходящего солнца и через какое-то время очутилась в городе. Пока что мне удалось посмотреть лишь природу, и вид деревянных домов в самом начале Нантакета отвлёк от мыслей об отце. Чем дальше я продвигалась по Плезант-стрит, тем чаще в окне мелькали коттеджи местных обитателей. Такие разные, непохожие один на одного, дома всё же кое-что объединяло – чувство спокойствия и уюта, ощущения, что ты прибыл домой.

Я поколесила по улицам, радуясь знакомому шуму цивилизации. Надеялась, что хоть что-то натолкнёт меня на воспоминания, но кроме щемящего давления в груди я ничего не ощущала. Полный штиль по всем фронтам.

Стоя на светофоре, я разглядывала малоэтажные домики из камня и песчаника, пестрящие цветущими кустами и разноцветным штакетником, пока не заметила кое-что, что показалось мне до боли знакомым. Ветряная мельница прямо посреди жилой улицы возвышалась над кладбищем. Прямо как та, с открытки, что прислал отец. Но казалось, что я видела её не только на глянцевой фотокарточке. Будто уже бывала здесь.

Если хочешь что-то вспомнить, вернись к тому месту, где в последний раз видел. Это помогало каждый раз, как я не могла отыскать ключи, телефон или заколку для волос. С воспоминаниями прошлого немного сложнее, но почему бы не попробовать?

Свернув к мельнице Олд Милл, я припарковалась у столбиков с оплетающей цепочкой и вышла из машины. Сверилась с изображением на открытке. Так и есть. Точь-в-точь она. Каждый раз получая весточку от отца по ту сторону залива Нантакет Саунд, я читала о местах с открыток, чтобы узнать побольше о том, где он живёт. Эта мельница стоит здесь с восемнадцатого века, но давно уже не перемалывает кукурузу в муку. Её объявили историческим памятником и занесли в реестр достопримечательностей Нантакета, но я остановилась не просто за тем, чтобы приобщиться к истории. Было что-то в этом месте, что беззвучно звало меня, тянуло магнитом, как скрепку. Какой же крошечной я казалась на её фоне.

Сделав пару снимков, как солнце подмигивает оранжевыми сполохами сквозь щербатые лопасти, я вернулась на маршрут. Первый день в Нантакете не принёс мне ничего, кроме вымоченных кроссовок и испорченной причёски. Но ещё мог принести. Заехав по пути за продуктами, я не стала возвращаться на шоссе, что отвело бы меня к «Лебединой заводи». В дневнике оставалась последняя подсказка, и я собиралась ею воспользоваться, ведь время утекало, как вода через решето.

Осталось лишь шесть дней на то, чтобы отыскать нечто важное на этом острове. Как было бы проще, если бы я знала, что искать.

Дорогая Софи!

Как бы я хотел, чтобы это письмо попало тебе в руки, а не отправилось в мусорку. Как и все предыдущие. Хотя я не имею права надеяться, что ты захочешь его прочитать.

Ты уже догадалась, кто скрывается за этими вымученными строками. Твой горе-отец, который всегда знал, как держать удочку, но не сумел удержать любимых дочерей. Прости, я никогда не писал писем, и всё это звучит слишком сумбурно, но все мы делаем столько, сколько можем потянуть.

Ты вряд ли поверишь мне, но я думаю о вас каждый день. И думал все эти годы. Я хотел объявиться раньше. Правда, хотел, и даже пытался, но не всё происходит так, как мы того желаем. Меня не останавливали ни стыд, ни ненависть к самому себе. Ни страх. И теперь не остановят. Хотя как же я боюсь, что вы не захотите видеть отца, как не хотели все эти годы. Я так жестоко обошёлся с вами, но сейчас не могу иначе. Потому и пишу именно тебе, Софи, ведь только ты сумеешь понять мои мотивы.

Мне столько хочется тебе рассказать, но слова не уместятся в тощем конверте, поэтому я хочу, чтобы ты приехала. Навести глупого старика хотя бы из жалости, если не из любви и не по доброй памяти. Другого шанса для нас может и не представиться. У меня нашли рак, Софи. Он пожирает мои внутренности, как пиранья. Недолго мне осталось, потому я хочу уйти правильно. Расставить все точки над «и» и объясниться перед тобой и Руби.

Не знаю, сумеете ли вы простить меня, но может способны хотя бы сжалиться над умирающим отшельником. Приезжайте. Я буду ждать вас на острове Нантакет, когда вы будете готовы к встрече. И очень надеюсь, что это случится раньше, чем пиранья сожрёт мою душу. Я бы так хотел в последний раз взглянуть на вас обеих.

С любовью,

ваш непутёвый отец.

***

– Не могу поверить, что ты купилась на эту жалобную чушь! – Злобно фыркнула Руби, когда я показала ей письмо. Если нас с ним связывала тонкая ниточка, то Руби разорвала все связи с Роем Вествиллом. Она откинула письмо, как ненужную бумажку, и прикусила губу, как делала всегда, когда её обуревали эмоции.

– Думаешь, отец стал бы выдумывать такую ложь, чтобы повидаться?

– Он уже обманывал нас, разве ты забыла? Когда подкладывал подарки под ёлку вместо Санты, прятал морковку в рыбные котлеты, лишь бы мы ели овощи, и пугал, что оставит нас в лесу, если мы будем плохо себя вести. Хотя было ещё что-то… – Сестра театрально прижала пальчик к губам, как бы размышляя, что ещё такого ужасного мог сделать отец, а потом взорвалась: – Ах да! Клялся, что любит, а потом бросил нас с мамой одних! Или ты забыла, как он сбежал в неизвестном направлении?

В какие бы игры с нами не играла память, но такое не забывается. Даже удар головой о дверцу такси вышиб из меня весь дух, но не воспоминания о том, как я рыдала над моей маленькой удочкой, ведь больше некому было брать меня с собой на рыбалку, катать на широкой спине и подкладывать морковку в рыбные котлеты.

– Я ничего не забыла, Руби, но он наш отец.

– И что?

– И у него рак.

– И что?

– Он может умереть.

– Мы не виделись семнадцать лет!

– И можем уже больше не увидеться, как ты не понимаешь?!

Говорят, любовь безгранична, но у всего есть предел, даже у любви. Отец прошёлся по самому краю и вышел за эти границы, как только вышел за дверь. Любовь Руби сузилась до восьми лет, что Рой Вествилл провёл с ней рядом, и стёрлась в порошок. Моя же распространялась чуть дальше. То ли лишние два года в объятьях отца, то ли слепая вера в человеческую душу, но что-то не могло убить во мне остатки любви к человеку, который вырастил меня. Я не могла так просто оставить его умирать в какой-то глуши незнакомого острова, предаваясь ненависти и злобе.

Как говорила мама, обида отравляет нас изнутри. Слишком долго моя семья травилась объедками любви, чтобы так просто дать ей развалиться окончательно. Мама давно покоилась в земле, а я не собиралась закапывать отца, так до конца не примирившись. Что бы он ни натворил, какие бы глубокие шрамы не оставил на наших сердцах, он заслуживал уйти с миром.

– То есть, ты не поедешь со мной? – Отдышавшись от разгорячённых криков, осторожно спросила я.

– А ты сорвёшься чёрт знает куда к человеку, которому всегда на нас было плевать?!

Я не стала спорить, хотя знала, что не всегда. Первые десять лет он был может и не самым лучшим отцом, но он любил нас, я точно это знала. А чтобы любить, не нужно быть лучшим. Какая-то причина увела отца из дома, и мне до щемления в сердце хотелось выяснить её. Только один человек на всём белом свете мог снять печати и раскрыть эту тайну – он сам. Я была готова переступить через свою гордость, вытравить обиды из сердца и сорваться чёрт знает куда. Но в эту секунду поняла, что Руби ни за что не поедет со мной к умирающему отцу.

Открытки приходили каждый год, как обрывочные сообщения, что Рой Вествилл нас всё ещё не забыл. Всего пять штук для меня и пять для сестры. Руби свои выкидывала, едва взглянув на имя адресанта, я же свои складывала в шуфлядку стола и хранила, потому что сама всё ещё не забывала.

Это письмо должно было соединить нашу семью снова, но наши полюса давно размагнитились, чтобы притягиваться друг к другу.

– Я не хотела ссориться, – примирительно сказала я, не желая портить отношения с последним дорогим человеком в своей жизни. За все эти семнадцать семь лет я так и не смогла впустить никого в своё отравленное сердце.