Быстрый отъезд Ольги Михайловны сразу после оглашения завещания Дмитрия Васильевича вызвал в нашем обществе толки. Впрочем, ничего, что можно было бы вменить ей в вину, публика не находила, скорее, была недовольна тем пренебрежением к нашему свету, которое проступило в этом быстром отъезде. Посудачили, разумеется, о том, что не стала она дожидаться ареста Александра, о том, что расплатилась за него с Оленевым (могла бы и не платить аморальные эти долги), о ее неожиданном и странном даре нищим с Чертова конца. Посплетничали и забыли, как забывается все с течением жизни.

Антипка сразу после той ночи ушел «на волю», как ни предлагал ему Борис остаться. Иван Федорович, нелюдимый, мрачный, вовсе отдалился от людского общества. Ему это прощали и даже «находили интересным», впрочем, его мнение света не заботило. По слухам, он полностью распродал все свое имущество, вышел из дел. Почти полгода все силы (и немалые средства) тратил он на поиски Александра. И именно нанятые им сыщики, прочесывая очередной отрезок подземелья, уткнулись однажды в неожиданный тупик, образовавшийся при обвале, разобрали его и нашли жуткие останки. Город наш снова всколыхнулся. Чудовищные обстоятельства этой смерти не скажу что искупили преступления Александра в людских глазах, но пробудили сострадание. И на пышные, устроенные Иваном похороны пришли многие, если не все. Иван же почти сразу уехал, не простившись в городе ни с кем и никому не объяснив ни причины отъезда, ни своей цели. Досужие наши губернские сплетники выдвигали много версий, в основном совершенно несостоятельных. Впрочем, один слух заслуживает упоминания. Так, на обеде в доме дяди присяжный поверенный Ельчининов рассказывал, что, по его сведениям, незадолго до смерти Дмитрия Иван купил какую-то бумагу у господина Ли. Что это за бумага – неизвестно, но, скорее всего, там были обозначены какие-то права, то ли на земли, то ли на долю в торговле. С этой-то бумагой Иван и уехал в Китай, где внезапно обнаружилось, что купленный документ является ловко сделанной фальшивкой. Дальнейшие следы господина Федорова терялись. Мне остается только надеяться на то, что он догадался использовать рекомендательные письма, написанные Дмитрием, и смог получить место в какой-нибудь британской компании.

Что касается расследования, то после похорон Александра дело, наконец, было закрыто. Большой виктории Выжлову оно не принесло, что его чрезвычайно расстраивало. «Вот если бы был суд, тогда и блеск, и Москва. А так… Все-таки какой негодяй оказался этот Александр Васильевич», – сокрушался он иногда в частных разговорах. И все, казалось, затянулось, как затягивает пепел угли, когда прошлым сентябрем новое трагическое известие вновь потрясло и заставило говорить о давней трагедии. Новость принесла Белоногова, которая летом, как многие, ездила с семьей в Баден-Баден. Надежда Юрьевна не любила, по ее словам, «толпы и суеты», поэтому к водам ходила чрезвычайно рано, когда еще спали прочие отдыхающие. Прогуливаясь по пустой колоннаде, отметила она, что, кроме нее, к источникам в этот час приходит только старый француз с тростью, всегда в одном и том же сером костюме и мягкой шляпе в тон, да грузная сиделка-немка прикатывает коляску с закутанной в пледы женщиной. Все мы стараемся избегать вида чужого горя, поэтому, только внезапно столкнувшись с несчастной калекой у источника, вгляделась в нее Белоногова. Вгляделась и ахнула. Серое исхудавшее лицо, яркие пятна лихорадочного румянца, и сквозь эти страшные признаки смерти проступают знакомые черты. Ольга Михайловна (а это была она) горько усмехнулась ужасу графини и велела сиделке везти себя в номер. Наталья Юрьевна после кинулась ее искать, хотела предложить помощь, свое участие, да мало ли что, но наткнулась лишь на закрытые двери, на ответ «не принимает», а на будущий день и «съехали».

И вот сейчас я сидел против столь памятного мне дома, и тяжелое, горькое чувство рождалось во мне.

Самулович, видимо, уловил мое настроение и похлопал меня по руке.

– Что делать, Аркаш. Ужасно и жалко.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– В медицинском плане… надежда есть всегда. Dum spiro spero,[56] Однако… Давай пройдемся, а то холодно. Я тебе расскажу одну историю. Я уж начинал как-то, да только очень мне больно вспоминать все это.

Я посмотрел на него и качнул головой.

– Не надо, Борис, я все знаю.

– Вот как? – Он был удивлен. – И что же тебе рассказали?

– Зачем спрашиваешь? Это было давно, давай там и похороним. Я много думал и уверен, что ты не ожидал такого конца… ну, смерти Ады…

Я смешался под его взглядом. Лицо его стало растерянным. Он отвернулся, долго молчал.

– И ты такое знал обо мне… и смог оправдать? – Он говорил очень медленно. – Миня не смог. Он отвернулся от меня, даже не стал слушать. Да я и не мог сразу все рассказать.

– Не надо, Борис. Что было – то было.

– Погоди. Ты погоди, пожалуйста. Если уж ты от меня после такого не отвернулся… Я тебе сейчас все расскажу. Да и можно уже. Ты только дослушай. И все поймешь. Миня тогда… он бы умер в этой тюрьме. Ни с кем не хотел встречаться. Слушать. Замкнулся и считал, что только так спасет Аду. Жизнью своей спасет. Я, Аркаша, Миню любил, и Аду… любил. И вот что же мне делать было тогда? А делать надо было быстро. Я подумал и нашел, как мне казалось, решение. О! Я очень собой гордился. Невероятно. Я пришел к Аде, она написала признание, написала, что уходит из жизни, отдала мне кое-какую одежду, а сама сбежала из города. Дальше все просто. Морг, в котором я проводил много времени и где меня знали все сторожа и служащие. Подходящий труп. Ночь, тачка, которую я украл, чудовищный мой путь с трупом по пустому, черному ночному парку, рядом с которым мой морг и находился. Мост над оврагом, записка в кармане платья…

Я обнял его, крепко сжал, радость, облегчение затопили меня.

– Пустое, Аркаша, погоди. Ты думаешь, я ее спас? Ты думаешь, можно спасти… Она все равно умерла. Через два года взорвалась – делала бомбу. Я узнал сильно позже. Ни могилы не смог найти, ничего. А ведь она тоже мстила, за унижения, за погибшего брата… не хочу говорить. Видишь ли, в чем дело, я много думал тогда, а после того, что нам Ольга Михайловна говорила, думал еще больше. Может, она и права была, может, обретает человек право на месть, может, и становится орудием праведным, но в огне мести не только виновный гибнет, оружие-то тоже сгорает, до того силен этот огонь. И по-другому и быть не может и не должно, Аркаш.

Мы помолчали.

Здесь кончаются записки АПЗ

«Воскресение Твое, Христе Спасе» – донеслось из собора. Двери дрогнули, распахнулись. Крестный ход медленно, степенно плыл по ступеням, приостановился у подножия лестницы и под колокольный звон потек, огибая взмывающие в ночь белые бока храма. Худой белобрысый мальчишка, Антипка, забежал в ворота, деловито и быстро огляделся, кому-то кивнул и шмыгнул к паперти. Там так же быстро перекрестился и втерся в группу стоявших тут же нищих. Те потеснились, освобождая ему место. Хвост крестного хода дрогнул и тоже двинулся вкруг собора. Паперть зашевелилась и повлеклась следом. Голоса людей взмывали в черное небо. Свечи, звезды, искры салюта. Снова начало моросить. Ход вернулся к дверям. Началось каждение. Нищие сбились в небольшую группу и стали на ступенях, сбоку внизу, там, где лестница расширялась. Антипка стал в первом ряду, подул на замерзающие руки. К нему подбежал другой мальчик, наклонился, зашептал на ухо. Антип кивнул, подставил сумку, что висела на животе. Мальчик что-то сунул туда и встал рядом, на ступеньку ниже.

– Христос воскресе! – наконец пропел архимандрит.

– Воистину воскресе! – понеслось над площадью.

Нищие закрестились, закланялись. Двери собора отворились, принимая верующих. К Антипке подбежала еще пара ребятишек, он глянул на двери, в которых маячил полицейский, и сделал знак мальчикам оставаться на лестнице. Он оказался прав, нищих внутрь не пускали, в чем быстро убедились те, кто попытался пробраться в собор. Служба тем временем шла. «Господу помолимся!» – призывал дьякон. «Господи помилуй», – отвечал многоголосый хор. По лестнице поднимались опоздавшие. Неожиданно Антип дернулся и отступил за спину стоящего позади него инвалида. Мимо прошли два молодых еще человека: один – низкий, полный, круглолицый – все время крутил в руках пенсне, второй, чуть повыше и с несколько болезненной внешностью, кутался в яркий клетчатый плед.