– Как ты можешь в такое верить! Женщина, пусть споткнувшаяся, пусть даже упавшая – все равно существо, дарующее жизнь. Мне она вчера показалась страшно несчастной, надорванной. Такой человек может убить себя, но другого?

Самулович поморщился и уже почти собрался мне отвечать, когда на пороге комнаты замаячила маленькая тощая фигурка с рукой на перевязи, в длинной не по размеру рубахе и моей домашней куртке.

– Здравствуй, Антип. Что ты тут делаешь? – сразу подобрался Борис.

– Вот, подивитесь, господа! Прибежал, перебаламутил нас с Марфой. Да прямо в дом лез, никак его не выгонишь.

– А что ж мне делать? Полон двор сапогов, того гляди, на качу заметут!

– А ты меня не перебивай, а то ишь! Чтоб ко мне в дом, тоже разговору не было. Бис какой языкатый.

– А что ж мне делать? – снова завел Антипка. – Надо было ердать, а одежи нет. Я стырил кожу – и сюда. Вы со мной по-людски, и я не крыса. Вон, все в целости. Вы мне мое дайте, я и сгину. С такой хирьгой только сумарить [19].

Он любовно погладил сломанную руку.

Было видно, что они с хозяйкой уже не первый раз так препираются и вся ссора эта больше для вида и для порядка.

Я подошел к вешалке. Там действительно висело пальто, по всей видимости как раз то, которого недосчитался несчастный скорбный головой Бабайский, стояли галоши. Очевидно, своей одежды Антипка не нашел, а уйти в чужой – украсть – посовестился. Я с интересом взглянул на него.

– Галина Григорьевна, – взяв мою хозяйку под локоть и отводя в сторонку, в это время тихо забубнил Борис, – это, конечно, форменное безобразие, что вас так обеспокоили. И это полностью моя вина, mia culpa.

– Так ведь что, батюшка, что вина. Дальше-то что с ним делать? – так же тихо ответила та. – До того худой, смотреть страшно. А с другой стороны, глаза разбойничьи. Волчок несчастный.

– Тут недоразумение. Он испугался. Жандармы, комиссия. Я его у себя пристрою.

Антипка, хоть и стоял далеко, а услышал последнюю фразу, поскольку нахмурился и сказал:

– Не надо меня пристраивать. Здоров я, а у вас жандармы. Я до хазы похиляю.

– И где ж твоя… хаза?

– Та везде, дядька. Где ни оглянись – везде. В больничке оно, конечно, вкусно и чистота кругом. А все засиделся я. Пора.

– Воля зовет? Да?

Паренек кивнул.

– Боже мой, – всплеснула руками Белякова. – Да какая воля? Слушай доктора! Марфа, собери им чего поесть. А завтра оба приходите утром.

Но ночью Антипка таки сбежал. Еще перед сном нашел в подсобке свои обноски (правда, выстиранные и вычищенные) – в них и ушел.

Утро следующего дня выдалось ненастным. С реки задувал промозглый ветер, дождь то припускал, то останавливался ненадолго. Земля размокла. Я как мог быстро шел по тротуару, периодически оскальзываясь и спотыкаясь на мокрых неровных досках. Брюки мои испачкались, с фуражки капало. Борис прыгал рядом, похожий в своем черном длинном пальто на толстую встрепанную ворону. Город плыл сквозь туманную, влажную сырость. Очертания размывались, и вечная наша провинциальная неопрятность приобретала таинственные, почти готические черты. Дождь скрадывал звуки, и только с реки иногда долетали тоскливые гудки да бубнили водосточные трубы. В тот день мы договорились ехать в Петровское, но долго кружили по городу, улаживая текущие дела: я заходил в Контрольную палату, Борис навещал больных, потом мы вдвоем побывали в монастыре с письмом от Белоноговой и договаривались о помощи с нашей благотворительной затеей. Освободились только под вечер. Мокрые, уставшие, мы наняли коляску и наконец двинулись за город.

Петровское раскинулось на нашей стороне реки верстах в десяти от городской заставы. Большое это село с барским домом и церковью расположилось на тракте и уже некоторое время служило местом постоя двух полков и одной бригады Н-й пехотной дивизии. Сейчас все размещались на зимних квартирах, но уже были видны первые неохотные приготовления к переезду в летние лагеря. Дорога сперва шла понизу, мимо старой пристани, где в бывших складских амбарах сейчас помещались казармы. Вокруг теснились бедные избенки, какие-то сараи. Пахло стоялой водой и навозом. Из трактира доносились звуки гармошки и хриплое пение. По мере удаления от реки улица становилась шире и чище, дома – опрятнее. И наконец колеса застучали по булыжнику. Мы обогнули холм, на котором стояла усадьба и офицерский клуб, и въехали на тихую улицу, всю засаженную деревьями. Полукаменные добротные дома с резными наличниками и небольшими палисадниками тянулись по обе стороны дороги. На улице было пустынно и тихо, а за освещенными окнами угадывалась размеренная вечерняя жизнь. Коляска наша остановилась, мы расплатились и вышли против небольшого (в три окна) двухэтажного дома с мезонином. Дом этот знавал лучшие времена, но был все еще крепок. Краска на стенах облупилась, в балюстраде не хватало балясин, но ступени, ведущие к двери, были недавно отремонтированы, а дорожка прометена. Мы поднялись, постучали. Раздались шаги, дверь приоткрылась. В проеме показалось темное старушечье лицо. Мы поздоровались, и старушка, даже не спросив ни имен, ни цели визита, распахнула дверь и зашаркала прочь в темноту коридора. Мы вошли внутрь, неуверенно потоптавшись в маленькой прихожей, скинули промокшую одежду и стали подниматься по лестнице наверх, откуда пробивался свет и тянуло теплым воздухом. Я толкнул дверь, и мы оказались в гостиной. Комната была просторная, но вся заставленная разномастной мебелью. Борис кашлянул.

– Варвара Тихоновна, простите великодушно. Это Самулович. Помните?

В смежной комнате скрипнул диван.

– Самулович? Одну минуту, дорогой мой, – голос был глухой, как спросонья.

Раздалось шлепанье босых ног, какая-то возня. Было похоже, что мы разбудили хозяйку. Мне стало совсем неловко, Борис же, похоже, чувствовал себя уверенно.

– Как вы себя чувствуете? Как здоровье? Как нервы?

– Ах это вы, вы же доктор! Ха-ха. Я сразу не признала. Думаю, что за таинственный Самулович? Ха-ха. Сейчас… сейчас.

Я окончательно смутился. В этот момент дрогнули шторы, и Тюльпанова появилась на пороге. Ослепительно-красный капот со множеством лент облегал ее фигуру. Волосы были убраны небрежно. И, наверное, выглядела бы она вульгарно, если бы не проступало в ее облике что-то очень трогательное, почти детское. Меж тем была она оживлена. Щеки ее раскраснелись. Мы приложились к руке, которую она нам кокетливо по очереди протянула.

– Садитесь, что же вы! – кивнула Тюльпанова на стулья против низкого дивана. – Хотя, я понимаю, такие галантные мужчины, но я приказываю вам оставить все эти условности! Сегодня у нас все будет запросто. Глаша, Глаша! Неси закуски и бутылки. У меня, господа, шампанское. Я признаю только его!

– Что вы, не стоит. Мы ненадолго.

– Никаких разговоров. Такая приятная встреча. Вечер. Молодые люди. Я ведь вас сразу узнала, еще до того, как вы представились, – повернулась она ко мне. – Вы – молодой племянник нашего губернатора. Очень жаль, что вы, господа, не пришли утром. У меня было такое общество! Все мне сочувствуют. Многие мужчины (не стану кидаться именами) решительно на моей стороне. Конечно, некоторые ревнуют меня к прошлому. Это так понятно. Да где же ты, Глаша?! Совсем стала глухая.

Она подошла к двери и стала звать служанку.

– По-моему, мы не вовремя, – шепнул я Самуловичу.

Он пожал плечами, встал и прошелся по комнате, разглядывая обстановку. Тюльпанова вернулась. В руках у нее было ведерко с двумя бутылками «Каше Блан». Позади топала старуха с подносом.

– Что, смотрите, как я живу? Да… приходится мириться с временными трудностями. А впрочем, мы – люди искусства – много выше быта. Все это мелочи. Главное – с достоинством пережить несправедливость толпы, – она сделала вполне театральную паузу, потом протянула руки куда-то к окну. – «Сносить ли удары стрел враждующей фортуны, или восстать противу моря бедствий и их окончить». Это Гамлет, господа. Вы, безусловно, узнали. Да садитесь же. И вот, пожалуйста, угощайтесь. Только не убеждайте меня, что заехали исключительно поинтересоваться здоровьем. Я сама живу высокими чувствами и могу читать сердца. Только, Аркадий Павлович, увы. Не всегда женщина может ответить на чувства.