Доктор рассказывал, а я все не мог понять, к чему он ведет, и наконец спросил прямо. Борис встал, прошелся по комнате, заложив руки за спину. Потом остановился около меня и устало потер глаза.

– Не знаю, Аркаша. Есть у меня пара соображений, да все так… между пальцами. Нам бы Александра найти. Вот было бы славно.

– Куда уж славнее.

– То-то и оно. У меня есть надежда, небольшая правда, что он появится на похоронах. Нет, ты послушай. Ты не возражай. Конечно, не официально, а так, знаешь, издалека понаблюдать. Проводить в последний путь. Я читал, убийцы часто так приходят. Так вот, я буду, разумеется, на отпевании Дмитрия Васильевича. Как врач, как тот, у кого он, можно сказать, умер на руках, и так далее, и так далее. А ты не мог бы взять на себя Покровское?

Я и сам склонялся к тому, чтобы идти к Варваре Тихоновне. Сам себе объяснял это тем, что ее мне было по-человечески жалко много больше, чем Дмитрия, однако было тут, видимо, и нежелание наблюдать скорбь известной вам особы по умершему. Боялся я увидеть приметы истинного чувства, что проступают явственно в такие минуты. Впрочем, я тогда не вдавался в такой самоанализ, а просто был рад, что теперь имею твердые основания сделать по-своему.

Мы посидели еще какое-то время и отправились спать. На следующий день я с самого утра отправился к дяде, чтобы обсудить с ним мое решение. Он не только не стал меня отговаривать, но прямо поддержал.

– По чести сказать, mon cher, я бы тоже в Ильинскую пошел. Что такое этот Дмитрий Васильевич? Я его и знал-то мало. Больше десяти лет его тут не было. А Тюльпанова… она наша, городская. В иные годы, признаюсь, и я на нее засматривался. Удивлен? Жалко Варвару. Красивая женщина. И смерть такая – врагу не пожелаешь. Ты уж и от меня поклонись там, а я цветы пришлю. Какой дьявол все-таки этот Иван Федорович! Что он этой выходкой хотел сказать, вы с Борисом как считаете?

Я пожал плечами.

– Он ко мне в присутствие приходил, – продолжил Денис Львович, – имущество свое распродает. Уезжать, что ли, хочет. Не знаешь куда? Впрочем, и скатертью дорога – одной головной болью мне меньше. Хотя и жаль его. Дельный человек, а вот обиделся на весь свет. Прощать нужно, дружок. Нет, не людям. Жизни прощать. Это я тебе как старик говорю. И не потому, что так церковь учит. Просто тяжело жить, не простивши. Самому же тяжело.

– Да ведь не все простить-то можно.

– Все, Аркадий. Все можно. А обида – она душу разъедает. Вон посмотри на Ивана Федоровича. Уж и обидчик его в могиле, а он все мечется. И ведь это начало только. Боюсь, как бы дальше он не наворотил дел. Такие вот в Народную волю идут, в бомбисты.

Много раз потом вспоминал я этот наш разговор, хотя в тот день и не показался он мне чем-то важным. Я спешил, какие-то дела, суета. Кинулся чистить костюм, покупать новую сорочку, цветы. К Самуловичу в тот день не поехал. Вечером получил три записки, об одном и том же деле. Первая пришла от дяди, он сообщал, что после поминок по Дмитрию Васильевичу, вечером в шесть, будет вскрытие завещания. Вторая была от Ивана Федоровича, с официальным уже от семьи приглашением на «оглашение последней воли». В третьей записке Борис просил меня «как-нибудь добиться приглашения и приехать на чтение духовной завтра в шесть к Трушниковым». Я подивился такому ажиотажу, и в то же время мне было приятно, что столь разные люди считают важным мое присутствие на столь деликатном мероприятии.

Я лег спать, но долго ворочался. Дурные предчувствия терзали меня, волнение было столь сильным, что я несколько раз вставал и ходил по комнате, пытаясь справиться с нервами. Наконец, тяжелый сон сморил меня.

Утро выдалось солнечным и теплым. Яркие лучи пробивались через ситцевые занавески, ласкали теплые бока самовара. Я тщательно оделся, поместил руку в перевязь. Накинул плед и вышел на улицу. Звонили колокола. На Соборной уже теснились нищие в ожидании богатых похорон. Я нанял ваньку и поехал на Подол к Покровской. Движение было плотное. Весь город был ажитирован до крайности. Мы с трудом пробились по Дворянской, свернули в проулки. Не доезжая до церкви, я соскочил, решив пройтись немного пешком и успокоить нервы. Все подходы к церкви тоже были запружены народом. Я с огромным букетом и рукой на перевязи с трудом прокладывал себе дорогу. К счастью, меня заметил знакомый церковный сторож и помог пройти внутрь. Меня окружила грустная, напоенная ладаном тишина. Людей было много, но разговоров почти не вели. Я встал у окна и оглядел присутствующих, пытаясь найти Александра Васильевича. Впрочем, я понимал, что в церковь он придет вряд ли. Скрыться здесь было совершенно невозможно. Началась служба. Загудели колокола. Народ расступился, от дверей к алтарю пронесли закрытый гроб, установили его на покрытом парчой возвышении. «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится…» – поплыло над головами. Солнечный луч пробивался через витражное стекло окна и падал на лакированную дубовую крышку. Пыль, дым от воскурений кружили в этом многоцветном луче в такт молитвам. Грустно и строго смотрели лики святых со стен. А у меня перед глазами стояла Варвара Тихоновна в том самом тесном, жалком голубом платье, в котором увидел я ее впервые. Горло мое сжалось, я заплакал.

На кладбище было людно. Ближе к могиле стояли соседи, бывшие коллеги по театру, антрепренеры. Чуть сбоку жались офицеры, несколько мужчин в штатском. Были и дамы хорошего общества, и семейные пары. Дальше шла самая разная публика. Тюльпанову в городе действительно любили и жалели. Смерть ее словно стерла все скандалы и сплетни, оставив лишь образ красивой, талантливой и в чем-то очень наивной женщины. Я крутил головой, пытаясь углядеть Трушникова, но увы. Он не появился.

На поминки я уже не поехал, вместо этого зашел в «Орла» и заказал себе обед со спиртным. Там в одиночку и помянул Варвару Тихоновну.

– Аркадий, ты что, напился? С ума сошел?

Борис поджидал меня у дома Трушниковых. Увидев, как я неловко вылезаю из экипажа и путаюсь в пледе, он подскочил ко мне, втащил через ворота во двор и прижал к столбу.

– Ты что, не понимаешь, что сейчас, может, самое важное случится? Завещание! Нашел время раскваситься, право слово.

– Оставь меня. Я был на похоронах. Все умерли, Боря, все кончено, и деньги – пыль.

– О… на философию повело. Плохо дело.

– Ох, Борис. Ты – умный человек, но ты не можешь чувствовать, как я… как мы!

– Не могу, конечно, не могу. Ну-ка, понюхай.

Он провел у моего носа склянкой. Из глаз у меня брызнули слезы.

– Вот, а теперь на́, пожуй, – он сунул мне что-то гадкое в рот, – и лицо холодненьким. Вот водичкой умоемся. Да не пихайся. Ты мне нужен активный и трезвый. Вот, вытрись – и вперед!

Самулович потащил меня ко входу. На подъездной дорожке разворачивалась старенькая бричка, только что высадившая седока. Тот самый поверенный, что был мне памятен еще по завещанию старшего Трушникова, поднимался по ступенькам. В руках он сжимал портфель. Мы поспешили за ним. Швейцар распахнул двери и принял верхнюю одежду. Мы прошли наверх.

Круглая гостиная, так памятная по прошлым посещениям, была ярко освещена. Зеркала завешены черным, запахи ладана и сосны еще витали в воздухе. На секунду мне стало страшно. Настолько все было похоже на тот вечер, когда вскрывали духовную Василия Кирилловича! Та же комната, тот же поверенный, то же серое с большой черной каймой платье на Ольге Михайловне, те же приглашенные. В какую-то безумную секунду я поймал себя на мысли, что ищу глазами Дмитрия Васильевича. Я потер лицо руками и опустился на стул.

Поверенный, что шел все это время с нами, подошел к Ольге Михайловне и что-то ей тихо сказал.

– Господа, – поднялась она. – Вы помните Афанасия Валериановича, который занимался делами моего покойного супруга. Дмитрий… тоже обратился к его помощи. – Она прижала ко рту платок и отвернулась.

Поверенный понимающе кивнул, раскрыл портфель и откашлялся.