Когда я вечером вошел в гостиную дяди, Самулович уже был там. Кроме того, за круглым чайным столиком сидели все меценаты нашего столь печально начавшегося предприятия. Позор наш был всем известен, и в таких, доложу вам, деталях, что не приходилось сомневаться – за нами следили самым внимательным образом. Было известно решительно все: и общая неудача, и безумные слухи, пущенные по Чертову концу, и мое позорное опоздание, и даже наша неожиданная встреча с Иваном Федоровичем – все было подвергнуто беспристрастному анализу. Я то мучился от стыда, выслушивая неторопливые рассуждения дяди и Белоноговой или пространные аллегории настоятеля, то клокотал от возмущения, краснел и несколько раз был даже близок к тому, чтобы вспылить – подумайте сами, кто дал право столь беззастенчиво за нами следить и так неделикатно разбирать наши малейшие ошибки! Но в обоих случаях меня останавливал вид Самуловича, который всю экзекуцию принял совершенно спокойно, с выражением крайней заинтересованности на круглом лице, в нужных местах кивал и даже вроде как совершенно искренне улыбался, когда действия и помыслы наши выставлялись в несколько комическом свете. Наконец разбор подошел к концу. Я решил немедленно уйти и придумывал наиболее эффектную фразу, чтобы завершить тягостный вечер. Самулович же, к моему удивлению, повозился в кресле, устраиваясь удобнее, как-то даже радостно потер руки и спросил:

– И что же нам теперь следует предпринять, как вы считаете? Противиться столь глупым сплетням будет нелегко именно в силу абсурдности обвинения.

Я был поражен – какое продолжение? о чем вообще можно теперь говорить? Однако остальные будто только и ждали подобного разворота. Выяснилось, что с самого начала в наше предприятие верили не особо, однако не отговаривали, «чтобы мы сами убедились и потом были готовы выслушать». Мы убедились и были готовы. И тогда нам предложили присоединиться к благотворительному проекту, который уж несколько лет проводили наши меценаты. Оказывается, при Успенском монастыре и под опекой губернатора открыто прибежище для бесприютных детей. Помимо того, там же на особом положении содержится воспитательный дом для детей обедневших родителей. Оба учреждения нацелены на воспитание нравственных и полезных членов общества, но второе призвано еще и дать самое широкое образование. Вот с этим начинанием нас и просили помочь.

– Вы, Борис Михайлович, – пояснил дядя, – возьметесь, на добровольных началах, несколько раз в месяц навещать монастырь и оказывать по необходимости врачебную помощь. На тебе же, Аркадий, разбор бухгалтерии. Сестра Агриппина, которая сейчас занимается денежными вопросами, хотя и, разумеется, абсолютно честна и старательна, но наладить учет никак не в состоянии. Меж тем средства там немалые. Особенно после крупного недавнего пожертвования от Дмитрия Васильевича. Да-да, – повторил дядя, видя наше недоумение, – он, еще будучи под следствием, отписал огромную сумму на поддержание приюта. Так что вам обоим будет чем заняться. Вот такое наше решение, господа.

Я был совершенно сбит с толку, Борис же, к моему удивлению, незамедлительно согласился участвовать и в самых горячих выражениях поблагодарил присутствующих. Мы встали и откланялись, но тут дядя попросил нас задержаться и обождать его в малой гостиной.

Камердинер дяди Кузьма проводил нас, подал чай и оставил в одиночестве. Самулович сел в кресло, я прошелся туда и сюда и замер у окна, вглядываясь в весенний мокрый сумрак. Все волнение, все раздражение сегодняшнего дня вылилось в тяжелую отупляющую усталость. Серый тяжелый туман, кое-где подсвеченный желтыми фонарями, черные влажные ветки деревьев, смазанные очертания домов – все было грузно придавлено к земле хмурым, беззвездным небом. Нищая и вороватая площадь у Ильинской церкви, трактир «Орел», какие-то беспризорные приютские дети, недавняя экзекуция, моя собственная никчемность – все навалилось, сплелось в плотный серый кокон, защипало глаза. Неожиданно я почувствовал, что Борис стоит рядом со мной.

Я покосился на него.

– На, Аркаш, давай покурим, – Борис протягивал папиросы.

Я дернул плечом.

– Хорошо, – отступил мой друг, – только… вот что. Я извиняться не умею, да и не в этом дело. Однако ты зря на меня обижаешься. И не отпирайся, я вижу.

– Конечно, ты у нас прозорливец.

– Прекрати. Тебе самому стыдно будет за такое поведение! Я ведь не из амбиции какой действую. Уж это ты должен понимать, так?

Я нехотя кивнул, – амбиции ему действительно были важны только в профессии.

– Сам посуди. Что я, по-твоему, прославиться на этом деле хочу? Тебя оттереть, Выжлова этого подвинуть, а сам – что? Стать судебным следователем?

Я усмехнулся.

– Ага, видишь, absurdus [32]. А раз так, то почему ты на меня сердишься? Если ты видишь, что я тебя в расследование не тащу, так ты хоть подумай обо мне ex optima parte [33]. Да, я действительно не хочу, чтобы ты во всем этом участвовал. Но вовсе не потому, что ревную к твоей будущей славе, поверь. А только… мне жалко тебя. Это грязь. Это подлость. Зачем тебе с этим соприкасаться? – Он разволновался, причем совершенно искренне. Долго не мог разжечь папиросу, потом и вовсе ее бросил. Я с удивлением смотрел на своего друга. Он меж тем продолжил:

– Я вот с господином Ли свел знакомство, почти случайно, больше по лекарской своей стезе. Так ты слушай, он мне рассказал, что в Китае, если происходит убийство и докажут, что это дело рук родственника, то не только всю семью могут казнить или в изгнание отправить, но и соседей, друзей дома также.

– Какое варварство!

– А ты не торопись. Там все не так просто. Культура иная, но в своем роде уникальная. И в таких постановлениях, если вдуматься, есть мотив. Сам посуди, если человек долго возле концентрированного зла находился (а убийство члена семьи, как ты понимаешь, обычно зреет годами), он сам как бы заражается злом, что ли. Понимаешь? Мы вот в медицине сейчас сильно продвинулись. Ведь что раньше считали? Что болезни либо от «злого воздуха», либо от «неправильного смешения основных жидкостей тела». Так? – Он слегка усмехнулся. – А сейчас? Медицину перевернут работы, которые начали Пастер и Траубб! Я уверен, будет определенно доказано, что большинство болезней передается микроорганизмами при контактах больной-здоровый. Впрочем, я много тебе уже говорил про это и, должно быть, изрядно наскучил, но тут у меня, сам понимаешь, интерес важнейший. Сейчас я к чему начал… может, и с духовным так. Может, есть некие частицы, пусть пока нам непонятные, неведомые, которые заражают не тело, но душу, при соприкосновении со злом. Может быть, этот китайский – чудовищный, согласен – обычай есть выработанная вслепую грубая мера карантина. Страна с огромным населением, огромной историей могла нащупать пусть топорный, но, по сути, правильный путь. Так зачем тебе собственной волей лезть в клоаку? Ты молод, наивен, поскольку жизнь тебе эту наивность, эту невинность позволяет сохранять. Поэтому послушай меня. Держись от всего этого в стороне. Вот поедем к сиротам. Займешься их расчетами. Боже мой, да это я тебе завидую, если хочешь знать. Это только в книжках интересно про расследования преступлений читать, а в жизни это калечит расследователя почти так же, как жертву. – Он, наконец, смог разжечь новую папиросу и затянулся.

– Борис, я понимаю, пытаюсь понять твои побуждения, но позволь заметить, что я не ребенок, нуждающийся в няньке. Мы почти ровесники. Не кажется ли тебе, что такая опека с твоей стороны…

– Да разве дело в возрасте? – отмахнулся он. – Я тебя не старше… почти. Это правда. Но кое-что я в жизни видел. И не хочу, чтобы ты тоже через это прошел. Вот послушай историйку. Помнишь, дядя твой упоминал киевское дело и Выжлов на мой счет проходился? Так вот. Было это не так давно. Я тогда учился в университете, как ты понимаешь, на медика. Жил в одном доме, в комнатах. Со мной по соседству жил еще один студент, тоже медик, тоже еврей, правда не выкрест. Звали его Менахем Кантор. Миня был очень талантливым. Намного превосходил меня. Взгляды на науку у нас были близкие, кроме того…нас сближали наши корни. Не в том плане, конечно, что я разделял его религиозные взгляды или стиль жизни, но в глазах окружающих мы были суть одно, что в какой-то мере толкало нас друг к другу. Так вот, где-то курса с третьего, да, с конца третьего курса стал Миня ходить в одну компанию. Я поначалу не придал значения, думал, это что-то религиозное. Но однажды он и меня зазвал на их, как они называли, «чтения». Как ты и сам догадался, был это политический кружок с небольшим уклоном в национальные движения. Больше бы я в это место не пошел, если бы не одно обстоятельство… – Он помолчал и достал пенсне. – Тоже ничего нового – женщина.