– Возбужден, но это, мой друг, проблема медицинская. Дмитрий – опиумист со стажем. Отсюда бледность, резкая смена настроений, лицевой тремор, зрачки, да много что еще.

– Так не могло ли все это его спровоцировать?

– На столь изощренный план? Конечно, все может быть. Ты напиши, пожалуйста, дяде записку о произошедшем и о том, что мы продолжаем расследование.

– А мы продолжаем?

– И очень поспешно. Теперь нам просто необходимо увидеть Тюльпанову! Но по дороге давай заедем в монастырь. Попытаемся проникнуть в комнату Дмитрия Васильевича. Посмотрим, поищем…

Я покивал. Мы зашли в трактир, быстро составили записку и отослали с мальчиком. Меж тем погода сильно испортилась. Задул ледяной ветер. Снова припустил дождь. После трактирной жаркой духоты мы в мгновение ужасно озябли. На наше счастье, отец келарь еще не уехал и нам удалось напроситься во вместительную монастырскую коляску.

– Да, господа, – сказал отец Феофан после того, как мы все угостились монастырской настойкой из маленькой фляжки, – от тюрьмы и от сумы не зарекайся, правильно народ говорит…

– Правильно, – поддакнул Борис, – только вы ведь тоже не верите, что Дмитрий Васильевич убил.

– Мне сложно верить или нет. Я, можно сказать, замешан в это дело. Ведь я Дмитрия с малых лет знаю. И бумажки на чужое имя меня обмануть-то не могли.

– Зачем же вы его поселили?

– Затем как раз, что знал его. Я стар, и все чаще мне, грешному, кажется, что тот плод, который праотец наш попробовал, не был плодом истинного познания добра и зла. Ибо не ведаем мы, где добро, а где зло. Разумом это и не понять, вот что я, старик, вам скажу. Только сердцем, да и то не всяким. И свобода воли, что нам дана, – такое же наказание, как необходимость тяжко трудиться. Слабы мы – рабы Божьи. Не знаем последствий дел своих и благими намерениями мостим, воистину, дорогу в ад.

– Отец Феофан, я убежден, что Дмитрий Васильевич не убивал отца. И хочу это доказать.

– Кабы так… то большую тяжесть сняли бы вы с моей души, Борис Михайлович. Только все ведь против него. Как ни погляди.

– А вот вы нас пустите в его комнату, и посмотрим.

Так мы получили доступ в монастырскую гостиницу. Пожилой сторож, погремев ключами, отпер дверь на втором этаже, и мы вошли в просторное помещение с несколько низковатым потолком. Было понятно, что раньше здесь располагались три монастырские кельи, между которыми снесли перегородки. Три узких окна выходили аккурат на дом Трушниковых. Я с любопытством озирал обстановку. Борис же неторопливо ходил по комнате, внимательно ко всему приглядываясь, но ничего не трогая. В помещении было не прибрано. У стены стояла развороченная постель. Два новых кожаных чемодана с монограммами лежали под столом, рядом на стуле стоял дорожный кофр того же комплекта. Борис аккуратно открыл его и удовлетворенно покивал, извлекши на свет небольшую коробку, обтянутую такой же кожей, что и багаж. Внутри лежали пара шприцев и еще какие-то блестящие инструменты. Он положил коробочку обратно, склонился к корзине для бумаг, долго там рылся, спросил у сторожа, когда проводилась уборка.

Сторож замялся и сперва не хотел отвечать, но потом рассказал, что уборки тут не проводилось с самого заезда, поскольку на второй день учинил постоялец страшный скандал. Кричал, что у него пропали какие-то лекарства, требовал допросить прислугу. Правда, как только ему предложили обратиться в полицию, тут же утих и только велел больше никому в его комнату не входить. Борис снова удовлетворенно покивал и заглянул в стенной шкаф. Я же подошел к окну. Прямо передо мной располагались торец того самого флигеля, в котором нас принимала Ольга Михайловна в наш последний визит. На первом этаже окна были небольшими, и, как я помнил, там располагались кухня и кладовые, а вот окна второго этажа, что глядели на улицу, по всей видимости, были как раз окнами ее кабинета. Занавески оказались не задернуты, но что происходит внутри, разобрать было нельзя, только иногда синей точкой вспыхивал огонек лампадки. Я вглядывался в темноту окон и вдруг поймал себя на мысли, что, наверное, так же стоял тут и Дмитрий Васильевич. Мне стало стыдно, я покраснел и отвернулся.

Борис меж тем окончил осмотр. Мы попрощались, прошли через монастырский двор и вышли через рабочие Рождественские ворота на Овражную улицу. Мохнатые низкорослые битюги тащили груженые телеги от порта в город. Лошадиный храп, стук колес, щелканье кнутов. Мы с трудом пробирались по узкому тротуару. Наконец, вышли на Водовозную площадь, где около фонтана была биржа извозчиков. Мы ужасно замерзли и промокли, поэтому почти не торгуясь наняли первую попавшуюся коляску и покатили к Тюльпановой. Меня начало познабливать, и Борис, зная о моей слабой конституции, с тревогой смотрел в мою сторону и пытался согреть своим шарфом. В доме Варвары Тихоновны горел свет. Мы постучались, и едва старуха приоткрыла дверь, вошли и поднялись на второй этаж. На этот раз Варвара Тихоновна была дома и, очевидно, ждала гостей. На столе стояло шампанское. Сама хозяйка была одета в полосатое атласное платье с большим турнюром и серебряной отделкой по воротнику и на манжетах. Наш приход ее удивил. Мы поздоровались, Тюльпанова, немного поколебавшись, предложила нам сесть. Повисла пауза. Я ерзал, Борис же по своему обыкновению вел себя так, будто никакой неловкости нет и в помине. Вообще меня очень раздражала эта его манера. Я все думал, как такой добрый и, в общем, очень тонкий человек может быть так нечуток к чужому настроению. А если он понимает, что, например, наш визит неприятен хозяевам, то почему не уходит или хотя бы не приносит извинения? Ответа у меня нет и сейчас. Итак, мы молча сидели напротив Варвары Тихоновны. Наконец бедная хозяйка не выдержала, улыбнулась через силу.

– Господа, вы зашли узнать о моем самочувствии? Очень мило. Я совсем оправилась. Спасибо вам, доктор, огромное. Сейчас я немного тороплюсь, но готова сама заехать к вам, если нужно осмотреть меня…

Она снова замолкла. Борис смотрел на нее не отрываясь. Легкий румянец покрыл щеки Варвары Тихоновны. Она отвела глаза. Я был готов провалиться сквозь землю и еле сдерживался от того, чтобы не высказать Самуловичу свое возмущение его поведением. Он же, помолчав еще немного, подошел, сел рядом с хозяйкой и взял ее за руку.

– Варвара Тихоновна, Дмитрий арестован, вы знаете.

Тюльпанова еще ниже опустила голову и кивнула.

– Как вы думаете, он виновен?

– Да никогда! – вскочила Тюльпанова. – Слышите? Этого не может быть никогда! И они совершенно ничего не докажут. Только сядут в лужу. Я сама, сама приду в суд. Я встану перед судьями и расскажу им, каким Димочка был прекрасным ребенком! Ведь, господа, при всем том, что тогда было между мной и его несчастной матерью… Дмитрий смог быть справедлив. Он не обвинял меня. Напротив. Знаете, когда он отсудил материны деньги, он перед отъездом был у меня. Зашел проститься! И подарил мне горжетку из лисы.

Она метнулась в соседнюю комнату и через несколько минут вернулась, неся в вытянутых руках сильно потрепанную горжетку с голубыми лентами.

– Как вам? Согласитесь, Димочка – это же прекрасное сердце! Я все это расскажу. И потом, они не смогут осудить человека без улик. Я точно знаю! А улик нет и быть не может. Все очень просто, господа. Дмитрию ничего не угрожает.

Она развеселилась, но потом снова смешалась под взглядом Самуловича.

– Варвара Тихоновна, – проговорил я, – к сожалению, обвинение имеет серьезные косвенные обстоятельства.

– Да, так и есть, – кивнул Борис. – Не знаю, кто вас консультирует по вопросам права, но, к сожалению, все вовсе не так безобидно. Единственно, что может точно спасти Дмитрия… спасти от смерти, надо прямо сказать, – это разоблачение убийцы.

– Ах, я не знаю… У меня все перемешалось в голове. Дмитрий – убийца. Абсурд. Абсурд.

– Конечно. Мы тоже уверены в его невиновности и поможем ему опровергнуть обвинение. Но мне нужны от вас сведения. Почему вы написали записку Аркадию? Ведь вы ее написали. И потом, вы в театре предупреждали Василия Кирилловича. Что вам было известно? Откуда? Расскажите. Это очень важно.