Я выглянул из палатки и, разглядев неприкаянного Савелко, поманил его к себе.

Матвей все еще не возвращался. В воздухе плавало предощущение грозы. Да что предощущение: на темном северо-востоке раздражающе ярко змеились молнии.

Савелко внешне сплошное «не»: невысок, нестар, некрасив, неэнергичен… Похоже, и не слишком умен — хотя от слишком умной Марии у меня до сих пор на зубах скрипит. И не понравилось мне, как обшарил он взглядом командирскую палатку, едва просунув голову под полог.

— Смотрите, ничего ли я не поломал? — сказал я.

— Нет, почему же? — запротестовал Савелко, неловко усаживаясь на брезентовый стульчик, — это ваше право…

«Нет у меня такого права, — мысленно усмехнулся я, — и не дай Бог, чтоб отломилось». А вслух спросил:

— Почему вы так сосредоточились на раскопках в бухте Узкой или, как теперь ее лучше называть, в бухте Мистаки?

— Почему «сосредоточились»? Это самый перспективный участок.

— Первая значительная находка там сделана только вчера. Откуда же вы взяли, что «участок» такой «перспективный»?

Савелко поерзал, поводил в воздухе руками и наконец сообщил:

— Исходя из общих соображений. Самое удобное место для причаливания, там же наверняка были портовые сооружения…

— Мест для причаливания полно. И удобных в том числе. Что же, везде клады?

— Нет, но это же упрощенный взгляд. На самом деле надо учитывать ряд факторов: смещение береговой линии, коммуникации, расположение наземных построек…

— Подождите. Я так понял, что вы заранее вычислили: искать здесь, так?

— В принципе, так, — подтвердил Савелко, внезапно успокаиваясь, — только эту заслугу я не могу приписать себе. Самым заинтересованным был Георгий, он очень верил в подводную археологию. И это совпадало с мнением руководства института.

— А вас это, надо понимать, не слишком интересовало?

— Почему же? Работы в комплексе давали возможность реконструировать всю культурную систему. Такой подход сейчас общепризнан.

Почему он так резко успокоился? Наверное, решил, что на покойника и начальство можно валить все что угодно.

— Следовательно, вы просто исполнитель. Вам указывают место работы, и вы действуете в соответствии с инструкцией?

— Я не совсем понимаю, к чему вы ведете, — ответил Савелко, и глаза его забегали.

— У вас репутация очень прозорливого руководителя. Любая точка — удача.

Савелко вымученно улыбнулся:

— Если бы так. Четыре последних удачных сезона, к сожалению, не моя заслуга. Скорее, это Нина Тарасовна… И Георгий.

— Нина Тарасовна?

— Ну да, Ерина, замдиректора нашего института. Совершенно блестящее предвидение. Я, собственно, не в курсе ее метода, но результаты удивили всех.

— И Георгия?

— Нет, не думаю. Он же был ее ближайшим помощником. Скорее всего, знал заранее.

— Скорее всего?

— Видите ли, несмотря на… ну, скажем, вынужденно ограниченный круг общения, с ней мы разговаривали немного… И не обо всем.

— Может быть, Сербина или Макаров знают больше?

— Затрудняюсь сказать. Вряд ли. То, что касается Ериной, для него не было предметом обсуждения. Тем более со Светланой… Да, так что работы в бухте Узкой были запланированы заранее, и ответственным был Мистаки.

Последнюю фразу Савелко выговорил быстро и отчетливо, словно хотел акцентировать мое внимание именно на ней.

— Почему же Ерина понукала вас лично, — я раскрыл журнал радиограмм: — «форсировать работы в бухте Узкой»?

Савелко вдруг взмок, но после паузы все же ответил достаточно спокойно:

— Радиограммы адресовались мне, конечно. Я же руководитель. Но разговаривал не только я. Есть же и неформальная часть. Приглашали на переговоры всех… Ну, то есть тех, с кем конкретно хотели общаться. Это же у нас почти единственная связь… И не считается нарушением…

— Да… У вас многое не считается нарушением…

— О чем вы? — встрепенулся Дэ Ка.

Увы, это я еще для себя самого не сформулировал. Просто чувствую: что-то не так. И сказал наобум:

— К примеру, вы не доложили о такой важной находке.

— Как не доложил? — засуетился Дэ Ка. — Георгий вчера беседовал с Ниной Тарасовной… Только записать в журнал я позабыл. Знаете, как бывает: сначала отвлекся, а потом не до того было…

— А о чем они говорили?

— Точно не знаю, я выходил… Но если это важно, то можно спросить у Нины Тарасовны.

— Сейчас?

— Нет, она: наверное уже дома, но завтра… Возможно, она сюда прибудет. А в поисковый журнал находку внесли. И очень оживленно обсуждали…

«Так оживленно, что в результате Георгий лишился жизни», — чуть не ляпнул я. Но сдержался. И перебрался в центр лагеря, к костру и приемнику.

Гроза подкатывала все ближе, бедный транзистор трещал, превращая музыку в нечто непотребное… Вчера тоже была гроза, и наверное, в рации тоже трещало и завывало, пока Георгий докладывал своей патронессе о Сирене, этом бронзовом подтверждении правильности ее таинственного метода.

Ерина… Нет, не припоминаю. Хотя какой-то Ерин, помимо всем известного генерала, фигурировал. Нет, не в деле… У трупа множественные разрывы капилляров. Наверное, Георгий испытывал боль. Хотя это не смертельно. И гидромолот, если он был, — тоже не смертельный… И в крови никаких особых признаков яда не обнаружено. А какой-то зуммер прозвонил, и Георгий увидел свою смерть. И умер в ужасе. И не верю я, совершенно не верю, что Георгий в самом деле настаивал, чтобы Макаров тоже шел в воду, по крайне мере пока он сам не покопается возле места, где нашел Сирену… И совсем не верю, что Сербина и Савелко просто так, безо всякого сигнала, сбежались к бухте, когда Макаров втаскивал в лодку тело Георгия…

В брезентовую «дверь» протиснулся Вася: пришли ответы на радиограммы.

Передали подробный ответ на запрос в институт (я ожидал ответ только завтра), а главное — заключение экспертизы. Трудно объяснить, почему оно меня так расстроило.

Я отыгрался на Васе, потребовал от него практически невозможного: добиться, не позже завтрашнего дня, приезда аквалангистов и специалиста-психиатра.

Пухлая физиономия Рябко вытянулась до невозможности, но возражать он не стал. Видимо, решил, что психиатр и в самом деле не повредит. Я, конечно, не считал, что кто-то из островитян страдает душевной болезнью. Но что-то же происходило здесь с ними странное, с ними со всеми… Я не мог найти слова, чтобы назвать это своим именем, только ощущал какую-то необычность в их настроениях, словах, снах… но вот как объяснить, что именно меня настораживало, я пока не знал. Ладно. Утро вечера мудренее.

Я вытащил из ящика Сирену, прихватил из-под навеса бесхозный складной стульчик и отправился на самую высокую точку острова. Это была скала метров пятнадцати-семнадцати высотой с усеченной вершиной. Она круто обрывалась к юго-западному берегу, с противоположной от бухты и скалы стороны острова. Где-то неподалеку находилась пещера, куда мы решили завтра непременно пойти.

Со стороны лагеря шла, ответвляясь к развалинам Греческого дома, сравнительно пологая каменистая тропинка. Площадка почти ровная. Здесь, пожалуй, никто не помешает обдумать события прошедшего дня. На острове вряд ли есть еще место, где спокойно можно уединиться. Тихо. Неумолчный дальний голос прибоя только подчеркивает покой. Влажные запахи морских испарений, водорослей, прохладный ветер, острое звучание трав. Все это вместе рождало умиротворение.

Институтские материалы в целом подтверждали все, что я успел узнать на острове. Положение Дмитрия Константиновича и в самом деле было весьма неблагополучным. Похоже, что как минимум руководить сектором он больше не будет. Остальные характеризуются хорошо.

Мои мысли вернулись к Сирене. Я поднял фонарь и начал внимательно рассматривать статуэтку. Небольшая, увесистая, наверное, цельнолитая, высотой сантиметров 25, она изображала странное существо с полуразвернутыми мощными крыльями и женским лицом. Существо сидело в напряженной, какой-то упругой позе, звериные мышцы взбугрились, крылья застыли перед мощным взмахом; а на тонко вылепленном лице — выражение хищной радости, видимо, от ощущения собственной силы или от сознания беспомощности его жертвы. Кстати, это лицо было не из тех, в которые стоит вглядываться предгрозовой ночью, на крошечном островке, после сумасшедшего дня.