БРОНЗОВАЯ СИРЕНА[1]

То, что на остров попал именно я, — чистая случайность. Просто дежурил в тот день, вот и все.

Сидел в своем следственном отделе, отвечал на телефонные звонки, «подгонял» текущие бумаги. И был готов выехать в любую точку Крыма, где требовалось наше вмешательство.

Если бы не график, я с удовольствием взял бы отгул, почитал, повозился с Таткой, сварил что-нибудь на обед, а если бы и выбрался из дома, то лишь к вечеру, когда спадет жестокая августовская жара.

Трудно жить в эту пору: асфальт мягкий, зыбкий, ненадежный, каменные бока домов раскалены, скупые речушки, и так едва ползущие через город, пересохли — сизым облаком растекается по улицам запах зноя. К тому же несколько дней подряд резко менялось атмосферное давление, гремели мгновенные грозы, и ни вечера, ни ночи не приносили настоящего облегчения. А сердечникам приходится совсем плохо: только за это утро два человека свалились прямо на улице — и это при том, что ребята из «скорой помощи» работали с достаточной оперативностью.

Впрочем, у меня были и особые причины плохо себя чувствовать. Накануне я поссорился с Ингой.

Наверное, во всем виноваты ее вечерние гости. Собрались как раз те, с кем я никак не могу примириться. Маэстро со своей восторженной свитой, художник, длинный, тощий и вислоусый, да маленький крикливый тип — не то местный поэт, не то пациент Инги, — зверинец, да и только. Обычно меня забавляло, что Инга, существо рациональное, врач по профессии, психоаналитик по призванию, находит с ними темы для разговоров. Но в тот вечер чувство юмора мне решительно изменило. Сначала было еще ничего: я с интересом слушал рассказ художника о Старике, соратнике то ли Кандинского, то ли Кончаловского — кажется, тогда я впервые услышал об «особой точке» в живописи. Ну а потом — когда речь зашла о человеке, который слишком долго шел к своей цели и теперь преувеличивает ее значение, что показалось мне банальным, — я заскучал. Тут-то и отозвался Маэстро. Странный человек: знает, что я его не выношу, а обращается непременно ко мне. Помню, я все глубже старался вдвинуться в кресло, а он хватал меня за пуговицы и вещал, вещал… Я и сорвался. «Навтыкал» и ему, и художнику, а когда они разобиделись, еще и повздорил с Ингой.

Я как раз пытался вспомнить подробности ссоры, когда меня срочно вызвали наверх. Пришла радиограмма, немного с опозданием (ходила по радиоузлам), но довольно внятная: нам предстояло добраться до острова. Надо было спешить.

…Бочкообразная тесная жестянка вертолета громыхала, тряслась и жутко ухала в невидимые ямы, хотя, если говорить по справедливости, крепко сбитый смуглый летчик был мастером своего дела. Но нам с дядей Пашей, судмедэкспертом, и инспектором уголовного розыска, приятелем и верным помощником Васей Рябко, от его мастерства было совсем не радостно. А тут еще кончилась «лоскутная» суша, и под растопыренным шасси застыло пустое, чуть выпуклое голубоватое пространство, расчерченное в косую линейку.

Дядя Паша болезненно морщился, ерзал на откидном неудобном сиденье. Вася нудно сосал конфеты; я злился; а потом мы увидели остров.

Сначала он казался лишь смутным географическим пятнышком в бирюзовой пустыне, потом все исчезло, небо и море перекосились, мелькнул здоровенный рыжий каменюка в белом пояске пены, и как-то сразу под нами оказалась суша. Затем промелькнули скалы, палатки, плоский зеленый треугольник дыма от шашки, пестрые фигурки людей, камни — все в непривычном ракурсе; желудок подвернуло к горлу, толчок — и можно, наконец, выпрямиться.

На место происшествия прибыли довольно быстро.

Итак, остров Дозорный, или, как его называют рыбаки, Кара-Тепе. Площадь — 1,6 км², постоянного населения нет.

Пока лопасти отмахивали вхолостую, летчик поведал и о прочих достопримечательностях: пещера (одна), источник (один, и препоганый), рыбалка (первый сорт), развалины (порядком). Остров удален от морских путей, у рыбаков пользуется дурной славой, а поэтому никем не посещается. Насчет туристов все понятно: смотреть не на что и ломать нечего, и вообще — погранзона. А вот что касается рыбаков — это странно. Наверное, утонул кто-то поблизости.

Кроме как в лоциях и толстых географических книжках, остров нигде не упоминается. Ничего удивительного здесь нет: кому они нужны, эти 1,6 км² скал да развалин?

В давнем прошлом на острове жили какие-то греки, потом турки, рыбаки или пираты, в недавнем — геофизики и геологи из газоразведки, а сейчас — шесть археологов. Пять живых и один мертвый.

Лопасти винтов наконец замерли. Липкая августовская духота вползла в открытую дверцу.

Все пятеро стояли на краю площадки — две женщины и трое мужчин. Загорелые, в шортах и джинсах, и с одинаковым выражением напряженного ожидания на лицах, как будто из маленького вертолета должны были появиться по меньшей мере трехногие пришельцы.

Капитан спрыгнул и приставил дюралевую лесенку. Дядя Паша, как всегда будничный и даже как будто сонный, перешагнул через борт и, вытащив чемоданчик, пошел к археологам. Следом выкатился Вася. Сгибаясь в три погибели в низком проеме, вышел и я.

Мутило от жары.

Чуть впереди остальных археологов стоял мужчина в очках, лет сорока. Видимо, старший.

— Вы — Савелко? — спросил я, вспомнив фамилию, которой была подписана радиограмма.

— Дмитрий Константинович. К вашим услугам.

— Советник юстиции Шеремет. Вот мои документы.

Савелко при чтении, пожалуй, излишне высоко вскинул голову. «Наверное, злоупотребляет чтением лежа, — подумал я. — И брюшко у него, кажется, намечается…»

— Опишите, что произошло, — сказал я ему.

Савелко заговорил. Голос глуховатый, плохая дикция. Он явно нервничал. Обе девушки прислушивались к тому, что он говорил, очень внимательно, должно быть, каждое слово повторяя про себя; один из парней избегал прямого взгляда, покачивался с пяток на носки, сжав челюсти и сплетя пальцы. Другой, невысокий, жилистый, выглядел почти спокойным…

— Где сейчас труп?

Судебно-следственный термин «труп» резанул слух: девушки вздрогнули.

Савелко запнулся и помедлил с ответом. Наконец выдавил:

— В гроте. Вот там, — он указал на ближние скалы.

— Труп не трогали? — быстро спросил судмедэксперт.

— Ну как же? — удивился Савелко. — Его же надо было вытащить из воды, и мы думали… мы надеялись… ну, искусственное дыхание, массаж.

— Кто вытаскивал труп из воды?

— Я… Собственно, втащил в лодку Володя Макаров, — он указал на рослого, дочерна загорелого пария, упорно отводившего взгляд. Услыхав свое имя, Макаров впервые взглянул прямо — и я удивился растерянности его глаз. — Еще была… Ну, на берегу, Света Сербина, — теперь он повернул лицо к заплаканной блондинке.

— Вы, Дмитрий Константинович, Макаров и Сербина проведете нас к гроту. А вы, Василий Андреевич, допросите остальных, — распорядился я.

Вася что-то хотел сказать, но промолчал — со следователем при исполнении не спорят — и повел своих археологов к ближним палаткам.

Вдали едва различимо ахали и охали волны. Их слабые ритмичные всхлипы словно увязали меж темных жестких стеблей горчака.

— Вы видели сами, что произошло с Георгием Мистаки? — переспросил я у Савелко, все еще не двигаясь с места.

— Нет. Точнее, немного позже… Я прибежал на крик.

— Чей крик?

— Володи… Макарова.

— Откуда вы прибежали?

— С Белого мыса. Я там работаю.

— Это далеко?

— Здесь все близко.

— Как далеко вы находились от места происшествия?

— …Метрах в ста…

Савелко хотел еще что-то сказать, но в это время протяжно заскрипела и грохнула, закрывшись, дюралевая дверца вертолета. Звук получился мерзкий, но, по-моему, не настолько, чтобы привести цветущего мужчину в полуобморочное состояние. На него стало тяжело смотреть. Это, кажется, заметил и летчик — во всяком случае, излишне резко открыл дверь и вставил туда распорку, помянув кого-то при этом вполголоса недобрым словом.