Он изящно обхватил пальцами чашу с вином, уверенный, что наложница обратит внимание на этот жест и проникнется еще большим отвращением. Всем им почему-то сразу живо представлялось, что еще он обхватывал так же, какие услуги оказывал.

— Госпожа Шинь, скажите же мне, в какой клановой междоусобице проиграла ваша семья, что вы угодили сюда? Не могло быть по-другому. Любая семья, способная защитить своих невинных дочерей от порочного правителя Великой Юани, так бы и сделала. Как вы, наверное, плакали, узнав, что вас ждет! Отправиться ублажать человека вроде меня.

Ему нравилось интонацией превращать обычную фразу в непристойность. Нравилось говорить «я» вместо императорского «мы». Он — язва в самом сердце мира, превратившая империю в пародию на саму себя.

— Я уверен, вам рассказывали, что я творил на пути к власти. По чьим головам прошел, и с каким бесстыдством. Может, даже гадали, наслаждался ли я всем этим. Чьей подстилкой я был — только Третьего Принца или любого желающего, потому что на самом деле мне хотелось унижаться, а не править.

Наложница держала себя в руках, но, к своему удовлетворению, он почувствовал ее скрытое замешательство. Так дрожит в чаше поверхность воды.

— Ну, теперь вы здесь. Как я вам? Соответствую ожиданиям?

Его переполняло злобное желание добраться до ее отвращения и выдавить его наружу, как гной.

— А может, все совсем наоборот, и моя репутация — чистой воды клевета. Может, вы видите перед собой человека, достойного желания. Может, вам понравятся мои прикосновения, и вы раздвинете передо мной ноги, и даже будете умолять попользоваться вами. Так?

Он перегнулся через стол и поднял ее подбородок одним пальцем.

— Посмотрите на меня.

Взгляды встретились. Ее взгляд сиял, прозрачный, дрожащий, как вода в чаше. Вана Баосяна будто толкнули. Задело не то, что было в этих глазах, а то, чего в них не оказалось. Сначала он подумал, что новая наложница просто хорошо скрывает отвращение. И все же… отвращение — одно из тех чувств, которые всегда всплывают на поверхность. На самом деле его и не скрывают. Слишком приятно переглядываться: уж мы-то не такие, как он.

Принцесса спокойно произнесла:

— Мне известен нрав Великого Хана. Я прибыла сюда по своей воле.

Взметнувшаяся ярость смешалась с недоверием. Непонятно, почему ее не оттолкнула его женственность, но как она смеет думать, будто знает его? Девушка, огражденная от мира, такого и вообразить не может. У нее настолько невинное лицо. Нетрудно представить, какую жизнь она вела: ее холили и лелеяли, ни разу в жизни не обидели. Конечно же, она предполагает лишь лучшее в людях, верит, что мир добр и справедлив, и нет в нем жестокости и людей вроде него.

— По своей воле? — выплюнул он. — Ну тогда мой нрав вам не известен.

Он резко встал, подавляя желание наорать на нее.

— Я ухожу.

В конце концов, что ему какая-то наложница? Всего лишь живое украшение дворца, о котором можно и забыть при желании. Если он не призовет ее в свои покои на ночь, они больше никогда не увидятся.

Уходя, Великий Хан чувствовал, как жжет ему спину этот необыкновенный бесстрашный взгляд.

После королевской жизни Ма было не удивить роскошными хоромами, но как странно оказаться запертой в них. Знать, что не сможешь сделать шаг за эти стены, даже если захочешь. Если бы Ма действительно явилась сюда наложницей, весь мир сжался бы для нее до размеров дворца.

Это был красивый мирок, по крайней мере на первый взгляд. Дворцовый Город размахом превосходил все ее прежние жилища. Здания утесами вздымались в вышину. Переходы, усыпанные белым песком, были так узки, что небо выглядело синей полоской над головой, словно смотришь со дна ущелья. И только в садах, прячущихся за помпезными резиденциями и площадями, было уютно. Пагоды возвышались над весенними деревьями в кипучем цвету, изящные мраморные мостики радугой выгибались над озерами, густо заросшими розовыми лотосами. Всей этой красоты хватило бы на целый гарем. Но, поскольку в данный момент он состоял всего лишь из двух женщин — Ма и Императрицы, причем последняя предпочитала пешим прогулкам паланкин, сады временно оказались в полном распоряжении Ма. Можно было мирно грезить, что ничего за их пределами нет. Что переломный момент никогда не наступит, что Юйчунь никогда не приведет слишком малочисленное войско Чжу под стены города. И Ма не придется бросить камень на чашу весов, исполнив то, зачем она явилась.

Она чуть не наступила на смятую бумажку. Подняла и прочла несколько слов. Стихи. Смысл обрывка неясен. В конце фразы автор с таким раздражением вдавил кисть в бумагу, что на ней остались следы отдельных щетинок. Сорвался на крик в письменной форме. И только тут Ма заметила, что смятые бумажки, словно упавшие яблоки, повыкатывались из открытой садовой пагоды, окруженной неподвижным караулом евнухов и придворных. А внутри кто-то спал, уронив на черные рукава голову с высокой прической, украшенной золотом.

Ей только показалось, что Великий Хан спит. Как только взгляд девушки коснулся его, он выпрямился. Она увидела, как мгновенно вспыхнуло тонкое лицо, еще более изможденное, чем в их прошлую встречу, будто сон — если он спал — не освежил, а утомил его. Взгляд покрасневших глаз нашел Ма, застывшую с листком в руке.

Она быстро присела в поклоне. Когда он явился к ней в тот вечер, она ожидала чего-то совсем другого. Ей представлялся кто-то вроде Чэня Юляна. Человек, до которого в принципе нельзя дотронуться, чья власть держит людей ровно на том расстоянии, на котором ими удобно управлять или уничтожать их. А этот Великий Хан сам себя превратил в оружие. Ей запомнились его тонкие нервные пальцы, более привычные к кисти, чем к луку, шорох его подола, шелковая вкрадчивость речи. В нем было много женского, отчего хотелось наблюдать за ним краем глаза, чтобы понять, как все эти качества выглядят без налета неловкости. Интуиция подсказывала Ма: то, что привлекает ее, у других должно вызывать отвращение. Это отвращение он и пытался пробудить в ней при первой встрече. Зачем-то оно ему было нужно.

Он был в замешательстве, потому что провокация не сработала, хотя на всех остальных действовала прекрасно.

Великий Хан не спеша спустился по ступенькам и навис над Ма. Встать не попросил, и она ощутила опасность.

— Госпожа Шинь. Добавите ли вы свое осуждение к мнению моих приближенных, которые считают, что поэзия — не лучшее времяпрепровождение для Великого Хана? Как утомительны эти призывы заняться чем-нибудь подобающим! Весной Великий Хан должен охотиться на лебедей, видите ли. Хотя, если бы они рискнули собрать мои черновики — эту задачу взяли на себя вы, — им бы, по крайней мере, стало ясно, что плоды моих трудов вряд ли достойны называться поэзией.

Ма открыла рот — это горькое самобичевание требовало ответа, — но Великий Хан опередил ее и воскликнул с глубоким сарказмом:

— О, вот сейчас благородная наложница со знанием дела оценит мои стихи! Я забыл, что все женщины хорошо образованны в этой области, хотя и только в ней. Конечно же, я слишком суров к своим талантам. Из-под пера правителя таких изящных строк не выходило со времен Императора Хуэйцзуна, жалкого опозоренного бедняги. Или вы хотели прокомментировать мою изысканную каллиграфию? Говорят же, что по почерку можно прочесть сердце человека. Вам что-нибудь сообщает о моем нраве то, как я обращаюсь с кистью?

Ма с неприятным чувством поняла: хан не простил ей прошлую встречу.

Худой и лихорадочно напряженный, Хан казался одновременно и отравленным, и отравителем, ожидающим, пока подействует яд. Ма впервые испугалась его, когда услышала мягкое:

— Может, вы хотели бы увидеть меня настоящего?

Он подозвал главного евнуха, коротко с ним переговорил, и тот умчался. Великий Хан последовал за ним более аристократическим шагом, бросив через плечо:

— Я ждал знаменательного момента. Пойдемте, благородная наложница.