Он недоуменно воззрился на жену.

— Наложницей?

— Да. Бедняжка! Она же для вас старалась. Когда я узнала, что девушка ищет, чем бы смазать то ваше серебряное кольцо, чтобы у вас лучше получалось в постели, я попросила кое-кого подменить снадобье. Думаете, ее служанки постеснялись сказать лекарю, с чего начались жалобы? Она была красивая девочка, согласны? При жизни, я имею в виду.

Спустя несколько секунд Рисовый Мешок понял, о чем она. Кинулся было на нее, как раненый медведь с застрявшим в глотке рыком, но побагровел и рухнул обратно в кресло. Дрожа, согнулся над столом, раскрыл рот, однако не издал ни звука. Грудь вздымалась, только вдохнуть он, по-видимому, уже не мог. Королеву трясло, колени подкашивались, но она сказала с глубоким презрением:

— Какая жалость, супруг мой. Кажется, риса в мешке не осталось.

— Но… у меня же…

— Думал, успех неминуем, несмотря на то что ты сделал с Чжаном Шидэ? Идиот. Ты не единственный, у кого есть Мандат.

Впервые читая послание Вана Баосяна, она сомневалась, что ему удастся исполнить свое обещание снять осаду с Пинцзяна. Ей вспомнилась та встреча с Чэнем, когда она узнала о существовании его таинственного покровителя, скрывающегося в тени. Ван Баосян, подумала Королева, планировал все на три хода вперед. И вот ему представилась возможность. Вдруг пришла мысль, что Чжан Шидэ погиб слишком вовремя.

Рисовый Мешок, тяжело дыша, уронил голову на грудь. Она легко пробежала пальцами по щеке мужа, подцепила ногтями подбородок. Запрокинула ему голову. Хотелось впиться ногтями прямо в мозг. Рисовый Мешок таращил на нее глаза, полные панического ужаса. Интересно, он говорить еще может или уже нет?

— Я сама выбираю себе императоров. Есть и получше тебя. Я действительно двину войска на Даду, но ты, Чжан Шичэн, к этому отношения иметь уже не будешь.

Он дышал трудно, с присвистом. Вонь старого тофу и резкий запах страха усиливались. Какая гадость. Ей хотелось выцарапать память о нем из собственного тела, закрыться от него, стать полированным камнем, который сияет белым даже там, где в нем осталась выбоина.

— Умираешь так же, как жил. Забавно! Я никогда не думала, что у вас с братом есть хоть что-то общее. Но он тоже умер, как жил. Наверное, от стрелы на поле боя умирать легче. Твоя жизнь могла быть менее бессмысленной.

Однако, пока она наблюдала, как ее муж задыхается, как синеют его губы и розовая слюна появляется в уголках рта, ей становилось все страшней. Теперь она уже не могла не думать о последних минутах Чжана Шидэ там, на поле боя. Если смертельная стрела пронзила ему легкое, задыхался ли он, без толку втягивая воздух, пока не умер? Неужели его последние вдохи звучали так же?

До этого момента Королева верила: в свой последний миг он думал о ней. Ей нужно было верить, что, несмотря на злые слова, которые она бросила ему напоследок, Чжан Шидэ знал: этой ложью она, как обычно, просто пыталась его задеть. Верить, что он простил. Но теперь, глядя на мужа, она поняла — боль вытесняет все человеческое. Агония превратила его в бессловесное животное, смутно осознающее себя, но не более того. Чжан Шидэ, умирая на поле боя, вовсе не думал о ней.

Она собиралась смотреть на агонию мужа до самого конца. Даже удовольствие находила в этой идее. Но ей самой было трудно дышать, сердце колотилось, ощущения захлестывали с головой. И Королева с острым ужасом поняла, что беззащитна — чувства вот-вот прорвут плотину.

Она заковыляла прочь на своих искалеченных лотосовых ножках, неспособных бегать. Пол ходил ходуном. Шатаясь, она схватилась сначала за курильницу, потом за горячую жаровню, даже не почувствовав ожога. Рывком распахнула дверь и вывалилась наружу. Ее всю свело судорогой: горе пронзило почки, печень, селезенку. Было невыносимо чувствовать, как тело предает, без устали ломая все ее защитные барьеры.

За дверью ее муж тонул в море воздуха. Сквозь гул в ушах она слышала, как он скребет пальцами по столу, точно черепаха, которую живьем варят на пару в закрытом воке. Звук все не стихал.

Боль крошила Королеву на осколки, не рассыпавшиеся исключительно благодаря ее сильной воле. Горе пыталось разорвать в клочья — только и надо, что перестать сопротивляться. Ей очень хотелось ощутить боль, потому что люди, которые любили и были любимы, на это способны. Но, даже содрогаясь всем телом, полуразбитая, она ничего не чувствовала. Желанию исчезнуть сопротивлялся куда более сильный, глубинный инстинкт. Ей вдруг вспомнилась одна знакомая куртизанка, которая попыталась покончить с собой, задержав дыхание. Однако рефлексы победили — она не смогла волевым усилием перестать дышать. В итоге волю к жизни она сумела победить, только бросившись в один из каналов, протекавших под стенами зелено-черных домов удовольствия Янчжоу. Ей удалось обмануть рефлексы, вдохнуть не воздух и жизнь, а воду и смерть.

Наконец Королева поняла, что в комнате стало тихо.

Целую вечность спустя примчался лекарь. Он ринулся в зал, бросив на распростершуюся на полу в коридоре женщину испуганный, но не подозрительный взгляд: естественно, что жена оплакивает мужа. Но все это — иллюзия. Фарфор не умеет горевать.

Она кое-как поднялась. Боль отступила. Ум был холоден. Королева вернулась в пиршественный зал, куда лекарь, разумеется, явился слишком поздно.

Ханбалык

Недели шли, тусклые пасмурные небеса обещали снег, но обманывали раз за разом. Вся столица ждала с бессонным отчаянием, но изнурительные приготовления к военной кампании Главного Советника продолжались. Армия, стада, припасы, осадные машины скапливались на равнине к югу от города. До самого горизонта ничего иного нельзя было увидеть даже с пятого яруса Лунного Дворца, озерной пагоды Императорского Города. Над пожелтевшей зимней травой трепетали флаги. В городе и за его стенами озера постепенно сковывал лед. Это время года называется войной. Когда холода дотянутся до южных земель, что произойдет буквально через несколько дней, Великая Юань выступит в поход.

Баосян у себя в гостиной пересчитывал деньги в сундуках, когда на пороге возник Сейхан и заметил:

— Сколь немногие могут в буквальном смысле испытать значение поговорки: «Пусть богатства твои заполнят целый зал».

Вероятно, потолок в доме когда-то был отделан мозаикой темного и светлого дерева. Однако древесина выцветала в разном темпе, и с годами орнамент пошел такими переливами, словно обитатели дома созерцали его сквозь подвижную океанскую толщу.

— Пора, — ответил Баосян Сейхану. Тот понимающе вскинул изломанную бровь.

— Не хотите оставить что-то про запас, на случай если Чэнь Юлян потребует еще?

— Я, конечно, поставил на ноги подыхающего с голоду тигра, но кормить его с руки всю оставшуюся жизнь не намерен, — мрачно сказал Баосян. — Отправляй все.

Момент решительных действий настал утром, как-то просто и буднично. Министр поприветствовал Баосяна в коридоре:

— Заместитель Министра! Уже в трудах!

Министр — судя по его виду, вконец взвинченный — прошерстил стопку бумаг, которые принес с собой, и выудил нужный счет.

— Нужно заплатить этому торговцу седлами. Точнее, нужно было еще вчера, но мы совершенно забегались, а теперь он строчит жалобы. Отправьте кого-нибудь к нему с деньгами.

В этой простой просьбе никто не усмотрел бы никаких особых возможностей. Чтобы они появились, Баосяну пришлось сначала расставить фигуры по местам. Теперь у него в пальцах была нить, потянув за которую он обрушит империю. И та приплывет к нему в руки сама, плавно, как летучая паутинка на ветру.

С минуту он колебался. Еще не поздно все бросить. Ниточка уплывет бесследно, и никто не будет знать о ее существовании, кроме него самого.

Но с какой стати? Вспыхнувший гнев выжег сомнение из его мыслей, оставив лишь черную пустоту. Министр ему доверился, привязался к нему… только где был старик в те времена, когда Баосян еще стоил любви и заботы? Если бы хоть кто-то вмешался, когда мир давал Баосяну свои жестокие уроки, — все пошло бы по-другому. Однако не нашлось ни единого человека. И теперь этот мир и все его обитатели будут расплачиваться за то, что вынудили Баосяна пойти на подобное.