Но тогда, во время этюда, я не имела об этом ни малейшего понятия. Просто моя правда не совсем подходила к заданной теме, и ее пришлось немного отредактировать. Не по смыслу, по форме.

Ехать в институт на следующий день было очень страшно. Я вовсе не была уверена в успехе. Всю ночь ворочалась, уснуть не могла. В голове прокручивались обрывки фраз из написанного этюда, все они казались чудовищно неправильными, неловкими. Корила себя: ну зачем я написала именно так, можно было бы совсем по-другому, и звучало бы лучше, и вообще… А про «самого дорогого друга», в конце, совсем по-детски получилось, смеяться будут, наверное. И за приемчик этот, «но я отвлеклась», тоже по головке не погладят, настолько это глубокий литературный архаизм.

В общем, ночь я провела весьма дурно. Не так дурно, как первую брачную, но головную боль к утру заработала. В институт ехать не хотелось, Герман меня еле-еле из дома вытолкал, сказал:

— Подумаешь, ерунда какая. Ну не поступишь. Ну и черт с ним. От этого не умирают!

— Умирать-то не умирают, а все равно неприятно, — отозвалась я. — И вообще, у меня голова болит. Я лучше дома останусь.

— Не останешься. А будешь упираться, я тебя за ручку в институт повезу. — Герман угрожающе сдвинул свои неровные густые брови и скрестил руки поверх живота. Вид у него был скорее комичный, чем грозный, но я не стала его разочаровывать. Зачем же обижать человека, он мне добра желает. И я притворилась, что он меня убедил. Сказала:

— Нет уж, спасибо, я как-нибудь сама.

— Так-то лучше, — подытожил Герман и спокойно засобирался на работу.

Из дома мы вышли вместе, поехали до метро на одном автобусе.

В переходе с Кольца на «Баррикадную» Герман демонстративно чмокнул меня в щечку, пожелал удачи и громко, чтобы побольше народу услышало, сообщил, что с работы вернется к семи часам вечера. Потом победно оглядел равнодушную публику: смотрите, мол, у меня тоже есть жена — и совсем неинтеллигентно погнался за подошедшим поездом. Я вежливо помахала рукой его удаляющейся сутулой спине и, делать нечего, отправилась в институт.

К началу занятий то первое изумление, с которым обнаружила я «отлично» за этюд против фамилии Калиновская, развеялось. Остальные экзамены сдались как-то сами собой, и мне все время до неприличия везло с билетами.

Я сразу почувствовала себя в институте, как рыба в воде. Это было удивительное ощущение — я слушала преподавателей и понимала, о чем они говорят. Не было больше в моей жизни таинственных цепей и сигналов, сложных радиосхем и занудной техники безопасности. Передо мной открылся переменчивый мир слова — мир «лжи изреченной», мир лжи, возведенной в ранг высокого искусства.

Студенты еще только знакомились, ходили по рукам рукописи — стихи и рассказы, все было ново и интересно. И каждый второй уже заранее осознавал свою гениальность. Любопытный факт: чем меньшим талантом обладал студент, тем больше он эту свою «гениальность» лелеял, тем ранимее был. Уже шли на флангах первые боевые действия — литературные споры до хрипоты: один презрительно отзывался о Толстом, а другой восторженно превозносил Бодлера и Борхеса.

Но я старалась не встревать в подобные баталии. Может быть, потому, что появилась в этом институте не просто так — у меня была цель. Во мне вновь возрождалась пока совсем еще слабая надежда на осуществление своих странных планов. Поступление в институт было тем крошечным шажком в нужном мне направлении, который и помог мне тогда не сдвинуться и не опуститься. И, как в песне поется, «несмотря ни на что, я остался в живых среди зараженного логикой мира».

Очень скоро до меня стало доходить, какой это был крошечный, в десятую долю миллиметра, шажок…

Как скоро стало мне ясно, что стихи в наше время никомушеньки на фиг не нужны!

А ведь мало было написать, нужно же было издавать их как-то, а где ты их издашь? Большинство «толстых» журналов ко времени моего появления в институте пришли в упадок, на них больше никто не подписывался. Шли мелочные разборки-междусобойчики внутри редакций, древние мэтры советской закалки старались печатать только себя, любимых, в крайнем случае — своих родственников и знакомых. Союз писателей (тот самый, который Мишка Кубрик обозвал несколько лет назад «золотым дном») распался на много маленьких союзиков, и эти маленькие союзики теперь усиленно делили имущество.

А тем временем пышным цветом расцветала на московских книжных развалах разномастная «желтуха».

Нередко в институтском дворе появлялись странные люди, рекомендовались сотрудниками издательств и предлагали за солидные денежки написать или отредактировать детектив, любовный роман, фантастику иже с ними, и кто-то соглашался, а кто-то фыркал презрительно. Только что толку было фыркать — «желтуха» стала для начинающих авторов чуть ли не единственной возможностью хоть как-то реализоваться.

Про поэтов и говорить нечего — в лучшем случае стихи попадали в одну из тех многочисленных литературных газет, которые мертвым грузом лежат в фойе ЦДЛ и в город из стен этого славного здания, как правило, не выходят. Те, кто мог себе это позволить, стали издавать поэтические сборники за свой счет — в мягких обложечках, тонюсенькие, мизерным тиражом, — но эти сборники совершенно невозможно было продать, в книжных магазинах их чурались как чумы, и они так же оседали в кулуарах ЦДЛ или в литинститутской «Книжной лавке», а чаще всего пылились на дому у автора, рассованные по шкафам и под кроватями.

Справедливости ради стоит сказать, что нам, молодым, было много легче, чем литераторам старой закалки. Это они, а не мы поднялись с «золотого дна», чтобы оказаться у разбитого корыта…

Но все это я разглядела и осознала потом, а поначалу этот новый литературный мир казался мне сказочным. И первой своей публикации я радовалась так, что чуть ли не до потолка прыгала.

Конечно, я тоже мечтала издать свой сборник. Пусть совсем крошечный, пусть плохо оформленный, но ведь и это тоже книга, настоящая. Наверное, заикнись я о своем желании, и Герман нашел бы мне денег для книги, но я его не просила, мои стихи не имели к Герману ни малейшего отношения, я писала не для него, я писала только для Славы.

Постепенно мной стали овладевать не слишком веселые мысли. Думала: ну вот, издам я этот чертов сборник, и куда я его дену? В магазинах его не возьмут, это точно. А как тогда он попадет к Славе? Никак не попадет, даже если предположить, что вдруг случится чудо и в каком-нибудь магазине этот сборник все-таки примут. Потому что Слава стихов не читает. Слава только fantasy читает или приключенческие романы. Может, роман написать? Да нет, не вариант. В прозе я не умею… Роман в стихах? Смешно… Тоже мне, Пушкин выискался! А даже если и напишу роман в прозе, то это, во всяком случае, будет и не fantasy, и не приключения. Иначе как же я смогу объяснить ему то, что так и не осмелилась сказать раньше, когда это еще было возможно?

Пока я таким образом ломала себе голову над этой неразрешимой головоломкой, жизнь в институте шла своим чередом.

Все мы (ну или почти все) постепенно становились внимательнее к своим текстам — стихи наши все равно прочитывались: мастерами и, как выражалась Анечка из Щелкова, «соратниками по поэтическим страданиям». А соратники эти были читателями отнюдь не равнодушными. Так что «за базаром» волей-неволей приходилось бдительно следить.

Замечательная это вещь — литинститутские семинары по творчеству! Апломб отбивают напрочь. И ты наконец понимаешь: ты такой замечательный не один, вокруг огромное множество пишущих людей, многие из них значительно талантливее тебя и значительно умнее.

А еще ты читаешь классику — начиная с древних авторов и заканчивая современностью — и понимаешь, что, вероятнее всего, «нового слова» в литературе сказать не сможешь, пороху не хватит. Не мудрено, что многие после такой подготовки вообще бросают всякие художественные потуги — становятся просто хорошими редакторами или литературоведами, работают в газетах, на телевидении, на радио, рекламные слоганы пишут и надписи для поздравительных открыток, сценарии для сериалов, статьи для журналов. Это, должно быть, правильно…