— Да ладно, ты ведь уже большая девочка, ну что она тебе сделает? — продолжал уговаривать Слава, и равнодушная интонация его голоса надломилась.

— Я правда не могу. Извини, — ответила я ему, хотя внутри меня металась тревога и я хотела остаться, очень хотела.

— Что ж… — протянул он задумчиво и отвел глаза, — значит…

Но что, собственно, значило это самое «значит», я так никогда и не узнала, потому что все-таки уехала.

Электричку пришлось брать штурмом. Мы с Людмилой Евгеньевной еще кое-как протиснулись в вагон, а Владимир Николаевич так и остался в переполненном тамбуре. И сначала Людмила Евгеньевна молчала, а потом задумчиво сказала мне:

— Знаешь, может, я не права, но лучше бы ты осталась. Я бы и маме твоей позвонила.

— Я знаю, что вы правы, — ответила я смущенно, — только у меня телефона нет. Если я не приеду, мама с ума сойдет. Я не хочу, чтобы меня искали с милицией или морги обзванивали.

— Да, тяжело тебе, — посочувствовала Людмила Евгеньевна, — когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, может, чуть побольше, меня мама с Володей даже в Прибалтику отпускала на пару недель. А когда мы на лишнюю неделю задержались, ни слова не сказала.

— Это совсем другое дело, — сказала я, и глаза у меня стали такими честными-честными, — мы же просто друзья.

— Ну и что? Мы тоже сначала были просто друзьями. Мы ведь на работе познакомились, мне было восемнадцать, Володе — двадцать два. Я отрабатывала практику на Таганке, ты, может, не знаешь, но моя первая профессия — художник по костюмам. Театральный. А Володя был осветителем. Я тогда была худенькая, симпатичная. Знаешь, у меня столько кавалеров было! Я на Володю сначала и не смотрела вовсе, он мне казался таким обыкновенным и одевался всегда как-то нелепо, худенький такой был, бледный. Славка похож на него прежнего. Ну, так вот. Я с Володей разговаривала только изредка, в перерывах, и даже его немножечко стеснялась, а он мне в обед все время булочки приносил и до метро провожал, если я вдруг одна с работы выходила. Только я редко выходила одна. Вечно он прождет меня, потом мы из театра выйдем, а у дверей уже какой-нибудь ухажер с цветочками топчется. И Володя тогда прощался и уходил, ни один мускул не дрогнет на лице, только глаза такие делаются… Я даже не знаю, как сказать. А на следующий день все сначала: булочки, ожидание, а у дверей — очередной конкурент. В результате я привыкла к нему как к родному. Если что случалось со мной, я к нему шла на жизнь жаловаться. На личную в основном. А он ничего, слушал. Сочувствовал даже, советы умные давал, на правах старшего. Так года два продолжалось, уж и практика моя закончилась, я работать стала нормально. Но однажды мы летом прогуляться вышли, знаешь, на Арбат, на Новый, я, как обычно, про какую-то свою неудачную любовь ему рассказывала. И началась страшная гроза. А у нас зонта не было. Мы в подземный переход забежали, там вдруг свет весь погас. Вот тогда-то он и поцеловал меня в первый раз… А через год мы поженились.

Я хотела что-то там возразить, но Людмила Евгеньевна уже продолжала:

— Я это все к чему говорю, тебе просто потерпеть нужно. Володя-то все-таки постарше Славки был, да и вообще раньше люди как-то быстрее взрослели. А Славка еще совсем ребенок. Он и сам не понимает, насколько он уже сейчас в тебе нуждается. Я ведь не слепая, он же нам за время, что вы знакомы, все уши прожужжал, какая ты умная да как ему с тобой легко. Просто он еще сам себя не понимает. Уж больно он эмоциональный. Но, поверь мне, все будет нормально, дай только время.

«Знали бы вы про Татьяну», — подумала я про себя, но, словно услышав мою мысль, Людмила Евгеньевна ответила:

— А на эту историю с актрисой внимания не обращай, Славка романтик у нас, но ты же взрослый человек и должна понимать, что альянс-то изначально был провальный. Хотя история, правда, оригинальная.

Я немного растерялась — разговор приобретал, мягко говоря, неожиданный оборот. Видимо, мое замешательство мгновенно высветилось на лице большими буквами, поскольку Людмила Евгеньевна начала улыбаться.

— Значит, булочки буду носить я?… — спросила я едва слышно, скорее у себя, чем у нее, но она все поняла. Ответила серьезно:

— Это как раз не важно, кто булки носит. Кто-то же из вас должен быть умнее… Ты не сердись на меня за этот разговор, ты мне нравишься, и я тебе добра желаю. Мы когда приехали позавчера, я жалела очень, у вас такие лица были… Наверняка мы вам помешали… Я потому и говорю тебе — лучше бы тебе не уезжать, плохо, когда что-то остается недосказанным. Он ведь расстроился ужасно, я-то его знаю. Ну ладно, мне кажется, что все в конце концов наладится, — она ласково потрепала меня по плечу, — держись!

Долго еще я не могла до конца прийти в себя после этого разговора. Он у меня просто в голове не укладывался. Как это она разглядела все, что я чувствую? Что это, житейская мудрость или родительская любовь? Она ведь ни на минуту не допустила даже мысли о том, что, может быть, я-то его и не люблю вовсе. Ну в самом деле, на лбу у меня это написано, что ли?! Вроде я старалась вести себя так… В общем, старалась виду не подавать. Или она, как все любящие матери, просто не верит, что можно не любить ее сына? Она же меня первый раз видела, и вдруг сразу — такая откровенность…

Долго я терзалась этими вопросами, снова временно перестала нормально есть и нормально спать, разговор с Людмилой Евгеньевной навязчиво прокручивался у меня в голове, а я все равно не понимала ее. Она ведь угадала меня, угадала — и обнадежила. Так почему же я мучаюсь так, ведь послушать ее, и решишь, что все отлично. Видимо, мне просто не хватает терпения. Но… Что ни говори, была во всем этом изрядная доля абсурда.

Подводя итоги, можно сказать, что мой вояж в Покровку временно превратил меня в некое подобие маньяка, а Слава до сентября канул в дачное лето, оставив меня наедине со своей манией, с чувством непонятной тревоги и с десятикратным долгим «ту-у-у» на том конце телефонного провода.

А уже в середине сентября взошла на царство Татьяна вторая…

Интересные можно сделать выводы, если принять на секунду во внимание этимологию этого имени. Тать — разбойник, вор; всплывают в памяти школьные уроки истории, учительница Галина Николаевна, фанатичка, сказочница, и уже чудится грязноватый, слегка изогнутый в суставах перст, обязательно с кривым, обломанным ногтем, дрожащий, указующий на кого-то из группы дебелых крепостных девок: «Тать она… Татьяна…» Обокрали, в который уже раз обокрали…

Я никогда ее не видела, наверняка знала только, что молодая, нам со Славой ровесница. Мне хотелось думать, что была она красивой. И умной. Проигрывать, так уж по-честному, пусть она будет во всем лучше меня, пусть, пусть поднимется на положенную высоту и засияет, пусть обогреет своим сиянием, и тогда я поверю, что все правильно, все справедливо, я не умею обогреть, да и сиять не умею тоже. Узнай я, что это — честный проигрыш, и мне станет легче, я безропотно уйду с дороги; но знать я не могла, оттого и рисовала ее себе как некую Прекрасную-Премудрую Василису.

А Слава опять исчез с занятий, предварительно наказав мне, что звонить ему следует только в крайних случаях, если контрольная или лаба. При этом строго-настрого запрещалось передавать информацию о контрольных матери, она-де уверена, что его долгие осенние вечера целиком и полностью посвящены учебе, и, узнав противное, будет крайне расстроена.

Теперь он почти не заходил ко мне на работе и больше ничего не рассказывал о своих похождениях, избегал меня, бывали дни, когда я не видела Славу даже мельком. Наверное, он тоже начал потихонечку взрослеть, вопреки прогнозам Людмилы Евгеньевны, которая все утешала меня, стоило ей только случайно оказаться по ту сторону телефонного провода во время моих редких, строго «по инструкции», звонков, и говорила: «Ну, потерпи, мал еще, перебесится» — и т. д. и т. п., но я больше ей не верила.