– Хочешь сказать, ты не в состоянии проглотить вот это? – вопрошал отец, и руки его дрожали от злости. Он показывал салфетку матери Салли, порой та отказывалась смотреть и отвлекала часть отцовского гнева на себя, за что Салли всегда бывал ей благодарен.

Было в характере отца нечто такое – и Салли чувствовал это даже в детстве, – что вынуждало его поступать неправильно.

– Оставь его в покое, – мудро советовала мать. – Ты его напугаешь, и будет только хуже.

– Напугаю? – рявкал Большой Джим. – Господи Иисусе, все-то его пугает. Сраный кусок морковки его пугает. А что будет, когда он столкнется с тем, что пугает по-настоящему? Что тогда?

– Я всего лишь хотела сказать, – шептала мать (ей хватало ума не повышать голос, когда муж в таком настроении), – что лучше оставить его в покое. От твоего крика он вообще есть перестанет. И ты это знаешь.

– Я скажу тебе, что я знаю, – отвечал отец и поворачивался к Салли. – Он съест это рагу. До последнего кусочка. Даже если нам придется сидеть здесь до вторника. Если его стошнит, получит новую порцию, еще больше. И каждый раз, как его будет тошнить, он будет получать порцию больше, пока рагу не закончится.

И вот так они сидели на тесной кухоньке – там всегда было жарче, чем в других комнатах, – на столе оставалась только тарелка Салли, он давился слезами, давился мясом, ему казалось, что прошло уже несколько часов; мать с братом отец выгонял на крыльцо. В кухне оставались только Салли с отцом, наедине со своими мыслями и едой, которая исчезала медленно, по крошечке, Салли глотал и всхлипывал от страха. Он верил угрозе отца кормить его рагу до упора и боялся извергнуть проглоченное. Он скорее умрет, чем начнет сначала.

– Вот так, – говорил отец, когда Салли доедал последний кусок и понуривал голову, раскалывавшуюся от натуги. Когда все заканчивалось, силы оставляли его, он готов был уснуть прямо здесь, за кухонным столом, и проспать несколько дней. Большой Джим относил его тарелку в раковину и возвращался к Салли.

– Ну ведь съел же, – говорил он, и Салли понимал, отец по-прежнему в ярости, достижение сына ее не умалило.

Салли даже подозревал – отец втайне жалеет, что пытка закончилась. Он-то рассчитывал, что съеденное подступит сыну к самому горлу, и надеялся осуществить угрозу, силой скормить Салли еще одну тарелку рагу. И проглотить эту мысль было куда труднее, чем тушеную баранину, от нее выворачивало, но Салли все-таки удержался от рвоты.

– Ты что-нибудь понял? – спрашивал отец. Видимо, думал Салли, намекал на то, кто хозяин в доме двенадцать по Баудон-стрит.

Салли кивал.

– А то мы можем делать это каждый вечер, пока ты не поймешь, кто в доме хозяин. – Отец вставал, сурово посмотрев на сына. – Если хочешь, можешь со мною бороться, но тебе не победить.

Однако, как выяснилось, отец заблуждался. На следующий вечер после баранины матери пришлось силой вывести сына к столу – Салли не помнил себя от волнения и страха – по настоянию отца: тот усомнился, что сын якобы плохо себя чувствует. Лучше бы поверил. Салли съел одну ложку горячей макаронной запеканки – мать приготовила именно это блюдо, потому что оно мягкое и его не нужно жевать, – и Салли вытошнил прямо на стол весь школьный обед. Отец отчего-то не разозлился, как накануне, когда Салли жевал рагу и никак не мог проглотить. И Салли осознал, с удивлением и облегчением, что вчера отец блефовал. Он не собирался каждый вечер вести затяжные бои с сыном. В тот вечер, к примеру, Большого Джима с особенной силой тянуло из дома в таверну на углу, так что когда он увидел, во что превратился стол, то молча встал, бросил презрительный взгляд на жену и вышел. Домой он вернулся поздно, когда таверна закрылась, и сорвал злость на жене, а не на Салли. Тот слышал, не в силах заснуть, как сперва отец наорал на мать, потом по дому разлетелось звонкое эхо шлепка, изумленный материн вскрик – и все смолкло. Салли и сейчас помнил, как улыбнулся в темноте. Он все-таки победил.

– Можешь смотреть. – Уэрф ухмыльнулся. – Я доел.

Салли с деланым интересом глазел в телевизор, висевший над стойкой, – показывали игру университетских футбольных команд – и гадал, с чего это отец последнее время взялся его навещать. Салли окинул взглядом Уэрфа, покачал головой. И решился все же спросить – все равно рядом никого и никто не услышит:

– Говорят, ты болен?

– Кто, я? – с не очень убедительным удивлением переспросил Уэрф.

Салли всмотрелся в Уэрфа и понял, что Бёрди права. Уэрф выглядел не лучшим образом. Кожа пожелтела, чего Салли прежде не замечал, поскольку редко видел Уэрфа при свете дня.

– Нет, папа римский.

– Папа болен?

– Как хочешь, – сказал Салли. – Это не мое дело.

– Чье же еще. – Уэрф ухмыльнулся. – Если со мной что-то случится, не видать тебе инвалидности.

Салли кивнул:

– Как и если ты доживешь до ста лет.

Уэрф уставился на стакан с пивом.

– До ста я вряд ли доживу, – признался он.

– Это врачи говорят или ты сам так думаешь?

– Это врачи говорят, и я с ними согласен, – ответил Уэрф и добавил: – Только между нами.

– Окей, – сказал Салли.

Некоторое время оба молчали.

– Врачи говорят, я ем слишком много маринованных яиц, – наконец продолжал Уэрф. – А рассол, в котором их маринуют, вреден. Разъедает печень.

– Особенно если запивать каждое яйцо галлоном пива, – сказал Салли.

– Особенно, – повторил Уэрф.

– Тогда ешь поменьше яиц, – предложил Салли.

Уэрф пожал плечами:

– Есть меньше яиц надо было лет пять назад. Если не десять. Врачи говорят, у меня уже вся печенка промаринована. Напрямую они об этом не говорят, но, я так понимаю, уже нет никакой разницы, того-этого я или этого-того.

Салли покачал головой, его охватило отчаяние, как два дня назад, когда он слушал рассказ Касс о безвыходной ситуации с матерью. И вот теперь Уэрф говорит ему то же самое – да, куда ни кинь, всюду клин. Может, прав тот молоденький преподаватель философии из колледжа. Может, нам и впрямь только кажется, будто свобода воли существует. Может, глупо сидеть здесь и гадать, что делать дальше. Может, из того тупика, куда Салли себя завел, ему и не выбраться. Может, у него нет даже того козыря, который он приберег, – или воображал, будто приберег. Может, дом его отца давным-давно отошел городу Бату или штату Нью-Йорк. Может, Карл Робак купил его на торгах по цене налоговой задолженности.

В этой возможности была некоторая симметрия. Может, в качестве первого взноса Карл использовал деньги, которые отказался выплатить им с Рубом. Кто знает? Может, даже у Карла Робака нет выбора. Может, ему просто не дано быть благодарным за то, что у него есть деньги, большой дом и самая красивая женщина в городе. Может, он обречен вечно расхаживать со стояком, всех очаровывать и выигрывать в лотерее. Может быть. И все-таки Салли казалось, что теория неверна. С нею все слишком просто. Он никогда не считал, что жизнь настолько сложна, какой кажется некоторым (той же Вере и миссис Гарольд), но и не настолько проста.

– И что ты думаешь делать? – спросил он Уэрфа.

Тот пожал плечами.

– Не знаю, – признался он – к удивлению Салли, без малейшего сожаления. – Буду и дальше того-этого, пока силы есть.

Салли кивнул.

– И что говорят врачи, сколько лет тебе еще того-этого?

– Несколько месяцев, – ответил Уэрф. – Если не одумаюсь. Если одумаюсь, год-другой. Может, больше. В конце концов мы все попадем в “Уолдорф-Асторию”. Даже те, кто этого-того. Я не боюсь. По крайней мере, пока, – добавил он. – То есть не боялся, пока мы не упомянули об этом.

Салли встал, извинился, что затронул тему (он действительно сожалел).

– Ничего страшного, – сказал Уэрф. – Я все ждал, когда ты заговоришь об этом.

Салли вдруг охватило чувство вины за то, что он не сделал этого раньше, за то, что не обращал внимания на друга, или обращал, но недостаточно.

– Куда это ты? – полюбопытствовал Уэрф.