Роберт никогда не говорил дочери, что она разочаровала его, но Вера это знала. Он работал не покладая рук, тратил большую часть своего скудного жалованья учителя в маленьком городке, чтобы дать ей высшее образование. Он уговаривал ее поступать в университет, но она настояла на педагогическом колледже, потому что тот ближе, а потом ушла и оттуда. Вера знала, что отец не обрадуется, если она вернется домой ухаживать за ним, что этот поступок, по сути, обман. Ей не нравился ни колледж, ни студенческая жизнь, она так и не сумела обзавестись подругами и сосредоточиться на учебе. Болезнь отца стала для нее предлогом вернуться домой и жить его жизнью. Она слишком сильно его любила и не позволяла себе задумываться о природе своей неослабевающей привязанности к нему, хотя и понимала – по крайней мере, в горькие минуты ясности, – что именно по причине этой привязанности, а не только из-за бесчисленных недостатков Салли не задался первый ее брак, да и второй брак не принес ей счастья тоже по этой причине. Просто никто из мужчин не мог сравниться с ее отцом, благородным Робертом Холзи, прямым потомком Джебедайи Холзи – человека, который сперва придумал, а потом и претворил в жизнь “Сан-Суси”.

Хоть сколько-то сравниться с Робертом Холзи мог разве что ее сын, и Вера вложила в него всю душу. Она считала, что Питеру суждено воздать деду за его веру и самопожертвование. Питер был умница, учился гораздо лучше нее и в школе успевал, хотя учителя явно его недолюбливали. Он получал хорошие отметки, но до отличных всегда чуть-чуть недотягивал – почему это происходило, его мать не могла взять в толк. В детстве Питер был очень нервным, но Вере и в голову не приходило, что занимался он исключительно из страха, что двигал им только страх, но продвинуться помог прилично. Когда же Вера наконец догадалась о страхах сына, ей не составило труда определить их источник, им оказался не кто иной, как Салли, его отец, но отец никудышный, тот, чей образ не давал ее сыну покоя.

Вера догадалась о страхах сына, потому что сама боялась того же. Она всегда сознавала, что Салли способен их всех погубить – быть может, по беспечности, быть может, из-за ошибочных благих намерений. Пока Питер не вырос, Веру мучил страх, что однажды Салли опомнится и заинтересуется сыном. Как оказалось, тревожилась она зря, но Вера провела много бессонных ночей, разрабатывая стратегии, как справиться с Салли, если он – что вряд ли – станет опасен, и каждый раз, как он объявлялся у нее на пороге, обычно по наущению идиота Ральфа, ее мужа, чтобы куда-то сводить Питера, Веру терзал страх, что Салли вдруг полюбит сына. И что ей тогда делать? Как быть?

Из-за этого-то иррационального опасения здравомыслие зачастую изменяло Вере. Вспомнив, как скучала по дому, учась в Онеонте, как чувствовала себя чужой, как трудно было сосредоточиться на учебе, Вера решила пощадить школу Норт-Бата и отправила Питера в частную школу для мальчиков в Нью-Гэмпшире. Решение далось ей нелегко: с одной стороны, оно защищало Питера от отца, с другой – разлучало с матерью. В конце концов Вера решила рискнуть, убедив себя, что чем образованнее и утонченнее станет Питер, тем меньше вероятность, что он понравится отцу, что Салли неожиданно опомнится и полюбит сына.

Кто-то скажет, что она получила по заслугам, думала Вера, раз все обернулось именно так; что называется, бойтесь своих желаний. Как она и рассчитывала, с тех пор как Питер уехал учиться, Салли интересовался им еще меньше. Вера слишком поздно поняла, что рано или поздно это все равно случилось бы. Ответственность и привязанность всегда были для ее бывшего мужа непосильной ношей. Салли по натуре своей тяготел к необременительным отношениям и при малейшей возможности сбегал в закусочную, в бар, в компанию мужчин, в объятия чужой жены. Отослав Питера в другой штат, Вера предотвратила то, что предотвращать не требовалось, причем себе во вред. Ее попытки защитить Питера, ее привязанность к сыну, как и в случае с ее отцом, привели в действие закон нежелательных последствий наряду с жестоким законом подлости и парадокса. Питер стал таким сыном, каким можно гордиться, – работником образования, как дед, преподавателем в колледже, – он чувствовал себя как дома в той обстановке, что внушала Вере страх, но вместе с тем утратил и привязанность, и интерес к матери, равнодушно отказывался от рекомендованных ею книг, улыбался иронично, когда она высказывала свои политические взгляды, словно хотел показать, что все ее суждения и наблюдения предсказуемы и банальны. Теперь, когда сын стал взрослым, Вере многим хотелось с ним поделиться, но он не желал слушать. Ему больше нравилось проводить время с Ральфом, ее мужем – у того вообще не было никаких взглядов, – чем с нею. Сын не разучился любить, но ее саму, считай, разлюбил; эта жестокая насмешка судьбы мучила Веру.

И сегодня, в праздник, Вера видела яснее ясного, что любовь – ужасная штука, по крайней мере, та любовь, что коренилась в самой глубине ее беспокойной души. Вера предвидела трудности и тщательно распланировала весь день. Вчера она испекла пироги, сегодня утром встала пораньше, начинила индейку и приготовила тыкву по любимому рецепту отца. Часам к десяти они с Ральфом поехали в Шуйлер-Спрингс забрать Роберта Холзи из жуткого пансионата для ветеранов – непростая задача, учитывая, что нужно было перевезти не только немощного старика, но и его дыхательный аппарат, портативный кислородный баллон с маской, а в багажник его не положишь, он может понадобиться отцу по пути в Бат.

Поначалу Вера надеялась, что все сложится благополучно. Они вернулись на Силвер-стрит и разместили отца – сегодня ему было лучше, дыхательный аппарат почти не требовался – в гостиной. Питер, всегда обожавший деда, уселся рядом, и они принялись обмениваться историями из преподавательской жизни; Питер в кои-то веки укротил свой цинизм и – по настоянию Веры – умолчал о том, что его не приняли в штат. Ральф тихонько смотрел футбол, кобыла Шарлотта присматривала за Шлёпой, чтобы это маленькое чудовище не изводило брата и всех остальных. Вера в теплой кухне, напевая себе под нос, заканчивала приготовления, опьяненная запахами еды, семейными звуками – и ужасной, ужасной тоской и любовью. Если ее и мучили опасения, что заявится Салли и все испортит, то слабые. Питер сообщил, что позвал его (наверняка назло ей), но Вера сказала себе: Бог смилуется над нею и не допустит подобного – хотя бы сегодня.

За полчаса до обеда они с Ральфом раздвинули стол, накрыли его белой льняной скатертью, которую Вера приберегала для праздников. Она достала фамильное столовое серебро, доставшееся ей от матери, – та умерла, когда Вера была ребенком. На обоих концах стола поставила по свече, зажгла их, погасила верхний свет и позвала всех в столовую. Каждому члену семьи Вера сказала, где сесть, Питер с Шарлоттой переглянулись, им это явно не нравилось, Шлёпа занял стул во главе стола и отказывался слезать, кобыле Шарлотте пришлось перенести его на руках. Вера видела, что сына раздражает не только план рассадки гостей как таковой, но и ее план в частности: отец во главе стола, Питер напротив, а Ральф, за чьим столом они все собрались, где-то посередине, хотя Ральфу-то как раз все равно, где сидеть, лишь бы поближе к индейке.

И лишь когда стол ломился от угощений, вся семья собралась вместе и Вера удовлетворенно осознавала, что искусно справилась с трудной задачей, лишь когда образ, родившийся в ее воображении, воплотился как нельзя точнее в декорациях ее столовой, когда на одном конце стола восседал отец – она давно уже не видела его таким бодрым, он даже оставил кислородный баллон в гостиной, – а на другом Питер, такой красивый, только чуть-чуть надменный, лишь когда при свете свечей члены семьи принялись передавать друг другу приготовленные ею блюда, лишь когда не позвонили в дверь и на пороге в это прекрасное мгновение не появился Салли и ничего не испортил, – лишь тогда Вера наконец перевела дух и заметила, что прекрасное мгновение, которое она так долго планировала и ждала, не что иное, как обман. Обедающие передавали друг другу блюда, но правда теснила ей горло, и Вера понимала, что не сумеет проглотить ни куска. Правду эту не сознавал только Ральф, но он никогда ничего не замечал и теперь как ни в чем не бывало поливал мясным соусом все, что было в его тарелке, даже клюквенное желе. Вера вдруг поняла, что отец оставил кислородный баллон в другой комнате вовсе не потому, что не нуждался в нем, а потому что не хотел портить обед. Вера слышала, как отец хрипел, даже задыхался, пока ждал индейку, а когда ее принесли, у него так дрожала рука, что он не смог подцепить ни кусочка, кобыле Шарлотте пришлось за ним ухаживать, и она положила ему темное мясо, она же не знала, что он любит белое, а отец так устал, что ничего не сказал. “Все очень вкусно, мам”, – буркнул Питер, глядя в тарелку. За сегодняшний день они с Шарлоттой уже дважды уходили в комнату, где останавливались, когда гостили у Веры, она слышала их приглушенные злые голоса и ясно понимала то, о чем и так догадывалась: что в их отношениях не только не осталось любви, но дела обстоят куда хуже и брак их не протянет года, а то и месяца. “Да… Вера, – выдавил отец. – Очень… хорошо”. Больше он ничего не сказал, не хватило сил, и Вера отчетливо ощутила, что он тоже не протянет и года. Ни один из мужчин ее жизни не смотрел на нее, когда говорил, и она поняла, что ни тот ни другой не хочет смотреть на нее – или не может. Им от нее нужно было только одно: чтобы этот обед поскорее закончился, и ни тот ни другой не поднял на нее глаза, даже когда она не ответила на комплименты, горло ей сдавила горькая правда, угрожая сорваться с губ. Ее горе заметил, кажется, только внук Уилл, он таращился на нее с таким испугом, что Вера была бы рада его успокоить: это пройдет, ведь прежде ей всегда удавалось проглотить неудобную правду, заглушить ее в себе.