Лейтенант Кирвис никак не мог опомниться: воевал-воевал, всю зиму проторчал на восточном фронте за фюрера, полосатую ленточку заслужил, твердо намеревался смести большевизм с лица земли, а тут война совершенно неожиданно закончилась.

Повернули события на понятный. Фюрер сгинул, а большевизм продолжал существовать. И бывший батрак лейтенантова папаши Винцас снова уселся и сидит в кресле волостного председателя. Хоть взбесись или взвой, а утвердился большевизм в волости, и ты его не сдвинешь.

— Нет, это не конец войны, а свинство! — сказал про себя Кирвис. — Фюрер дурак, истинно ефрейтор, этакую войну проиграл и сам околел.

Решил Кирвис: что бы там ни было — продолжать войну хоть из кустов. И пошел батрака Винцаса убивать, а чтобы красивее звучало, объявил, что он, мол, Литву освобождает. Однако Кирвису Литва не поддалась: Винцас так и остался у власти, а лейтенант в один прекрасный день увидел, что вся его армия состоит из него одного.

— До последней капли крови! — возопил лейтенант и стал продолжать подстерегать Винцаса. Своей крови он, понятно, не пролил, но с поля боя не отступил и героически отсиживался в кустах. Когда он выпил весь окрестный самогон и уже решил, что прихожане сложили о нем легенды, как-то услышал о себе: «Бандит!» О господи! Едва он не помутился разумом от жестокой действительности! Тогда лейтенант Кирвис, заплевав все кусты, воротился к отцу, заперся в чулане и стал с успехом поплевывать на стены.

Так с боевых позиций Кирвис перешел на позицию ожидания и надолго укрепился в отцовской кладовой. Есть же на небе бог, а за границей апостолы войны — можно и подождать. А чтобы смело и весело время проводить — налег Кирвис на самогон. Надеялся пьянкой время подстегнуть, победу приблизить и быстрее завершить миссию освобождения Литвы.

Увы, протрезвляясь, он снова видел все те же стены чулана, слышал те же мрачные новости: батрак Винцас продолжал заседать в совете, а война еще не началась.

Тогда обозленный лейтенант заткнул себе уши, завязал глаза, оставил открытым только рот — для принятия пищи, взял молитвенник, толкователь снов и притаился в своем чулане. Только по воскресеньям выскальзывал он в костел. Однако и настоятель, слушая про одни и те же грехи Кирвиса, стал ворчать.

— Хулил, поносил власть последними словами, — говорил на исповеди лейтенант.

— Никакой это не грех! — разгневался однажды настоятель. — Этак каждая ханжа грешит! Вот если бы ты что-нибудь конкретное на благо святого костела и литовского духа...

Понял Кирвис намек настоятеля: да, грех, когда топор ржавеет — лезвие топора сверкать должно! Выкарабкался он из чулана, вытащил вату из ушей, глаза раскрыл и решил вокруг оглядеться. А вдруг и вправду долгожданный час наступает и скоро пробьет. И нагрянул он в Вильнюс к свояку Каладе. Если уж оглядываться, то широко, с высоты!

Открыл как-то утром свояк дверь — а ему навстречу Кирвис:

— Слава Иисусу Христу, Пранцишкус!

Растерялся Каладе, увидав такого нежданного гостя, очень сильно разволновался: лейтенант, какой бы ни был, все же ученый, просвещенный человек, а тут столько времени не виделись! Дорогой это гость для маляра Каладе.

— Во веки веков! — радостно отозвался хозяин, приглашая гостя в квартиру.

Удивили Каладе грязные до голенищ сапоги гостя, обляпанные глиной полы дождевика, и спросил он:

— Где ты, братец, так вымазался?

— Да пока добрел по грязи к поезду...

— Надо бы автобусом. Ведь у самого дома проходит...

Каладе показалось, что у свояка болит живот или зуб — так он скулы перекосил.

— Не хочу! — чуть ли не закричал лейтенант. — Буду я просить у этих нищих милости! Еще в канаву вывалят. Разве теперь шоферы — ездят всякие пастухи...

— Поезд тоже казенный, — заметил Каладе.

— Хе, поезд — другое дело! Поезд и при Сметоне был...

Каладе посмотрел на сухого, краснощекого свояка, сверкающего белками, и про себя подумал: «Что-то злой лейтенант. Из одних жил и нервов скручен — как нагайка!»

Для «смягчения характера» Каладе поставил бутылку «особой», но Кирвис решительно отмахнулся:

— Этой дряни не пью! Если есть — давай самогон или заграничную. От этой рак развивается.

— Что ты, братец, — я пью и ничего...

И хозяин, долго не раздумывая, унес водку, перелил в графин и, возвратясь, поставил его на стол:

— Нашел еще каплю самодельной...

Тут Кирвис с удивлением ткнул большим пальцем в телевизор свояка:

— Где ухватил? Выиграл? Нет? Так, видно, воруешь... Теперь все крадут.

— Хватает и без воровства, братец, — безнадежно пытался оправдаться Пранцишкус. — Оба с женой работаем... Вот холодильником и газовой плитой обзавелись.

— Эге, не говори. Крадешь, — отрезал Кирвис, осматривая телевизор, и добавил: — Видно, хлам. Что показывает — кукурузу или бобы? А радио есть, заграницу слушаешь? Не слыхать ли о войне?

— А на кой ляд тебе война?

— Надоело мне мирное сосуществование, — весьма хитро улыбнулся лейтенант. — Я ведь военный!

Когда шеи и лица накалились докрасна, родственники вышли глянуть на столицу, купить кое-что. Кирвис расшевелил Каладе: покажи, мол, какой ты здесь коммунизм построил!

Пранцишкус показывал и налево и направо:

— Вот новая фабрика, это дом культуры, новый магазин, стадион, а этот дом я сам штукатурил!

Мимо мчался поток разнообразных автомобилей, троллейбусов. Показывая гостю город, Каладе сам разволновался и не заметил, что Кирвис все время кривит губы и не думает восторгаться. А на Антакальнисе, у квартала новых домов, лейтенант изо всех сил заскрежетал зубами и тут же выплюнул один клык.

— Что с тобой, братец? — забеспокоился Пранцишкус. — Может, сапоги жмут? Или на мозоль наступили?

Кирвис сердито покосился на свояка.

— Ничего, это гнилой был... — пояснил он и кивнул на пятиэтажный дом: — Ты думаешь, здесь рядовые живут? Коммунисты, чинуши поналезли и сидят. А машины только шум поднимают да воздух отравляют. Оттого люди всякими раками и болеют... А сколько аварий!

Опровергнуть такие непоколебимые аргументы было немыслимо. Кто, к примеру, станет спорить, что все люли — партийные и беспартийные — живут в домах, под крышей? А разве люди не болеют раком? Болеют. Машины воздух загрязняют? Загрязняют. Автокатастрофы случаются? Случаются.

Чем дальше шли родственники, тем энергичнее двигался подбородок Кирвиса. А в универмаге он невзначай выплюнул и второй зуб. Каладе стал опасаться, что свояк останется без зубов, однако его тревога быстро рассеялась. Настроение Кирвиса тотчас улучшилось, едва он заметил у овощного киоска очередь. Скулы перестали двигаться, и лейтенант проворно подтолкнул свояка локтем:

— Вот, разве я не говорил, без очереди ничего не купишь! Скоро голод подберется! — он засиял от радости.

Потом Кирвис вспомнил, что должен купить дрожжи чтобы самогон гнать. Однако дрожжей, как нарочно, в это время не оказалось, и Кирвис поистине торжествовал: хе, ничего-то в продаже нет!

Вскоре ему понадобилось зайти в книжный магазин — надо, мол, новый календарь купить, возможно, новый год будет лучшим. Зашел, осмотрелся, оглядел уставленные книжками полки и, ощетинившись, съежился. Позже, уже на улице, он Каладе сказал:

— Видел? Столько книг! И все про коммунизм... Какая пропаганда!

— Да нет же, браток, наверно, не все... — пробовал возразить свояк.

— Ты мне не говори! Я-то знаю. Ученый, сотни их перечитал. — Науку лейтенант когда-то действительно проходил и даже четыре класса гимназии закончил, а Каладе учился только в начальной. Поэтому он сразу понял, что с лейтенантом спорить не только невежливо, но и бессмысленно. Еще больше своей эрудицией ошеломил Кирвис свояка, когда вечером, увидев на телевизионном экране ученого, выступающего с докладом, заявил:

— Ха, тоже мне ученый По бумажке читает! Неуч! Видать, недавно коров пас...

— Что ты, братец! Да ведь это сам президент Академии наук! — безнадежно возразил Каладе.