— Извините, господа, может, вы скажете, куда переехал исполнительный комитет?

А господа переглянулись между собой:

— Сколько еще все-таки есть в наше время сумасшедших!

Попытался Таушкутис без посторонней помощи власть отыскать и совершенно неожиданно ее обнаружил. Прямо лбом уперся в надпись на двери: «Волостной старшина». Не заприметил часов приема и ввалился во внутрь. А в приемной — ни живой души. Только вдруг за дверью волк завыл. Один раз, другой... Таушкутис постучался, вошел и... замер на месте. За столом сидел господин Бурба, а на кушетке, раскинувшись, отдыхал начальник полицейского участка Шяшкус.

— А, господин Таушкутис! — оба начальника разом диву дались. — Приятно, очень мило с вашей стороны... Когда ж свое хозяйство продашь?

И тут снова завыл волк. Заметил Таушкутис, что это зевает старшина Бурба, однако страх от того не уменьшился. Хотел он бежать, да почувствовал, что не может двинуться с места. А старшина, который неведомым образом как-то внезапно обратился в волка, вцепился зубами Таушкутису в горло. Застонал только Таушкутис, встряхнулся изо всех сил и... проснулся.

В окно светило только что взошедшее солнце, в поле весело заливались жаворонки. Таушкутис легко вздохнул, поднялся и стал собираться на работу.

Такого еще не случалось. А ежели случалось, то в старину. К примеру, великий развратник и шарлатан Августин в конце жизни осудил грехи своей молодости и даже святым стал. Но чтобы в наше время — и не за границей, а у нас — безбожник вновь в веру обратился — такого слышать не приходилось. От бога многие отворачиваются, это чистая правда, но потом уж в обратную сторону не обращаются, на попятную не идут.

А вот наш колхозник Балтрамеюс, старый безбожник, задумал опять сношения с богом возобновить, возалкал, как голодный хлеба. Вернусь, мол, к богу, душа по вере соскучилась и т. д. На него и атеисты со своими аргументами насели, и председатель выругал: как тебе не стыдно, говорит, полвека закоренелым безбожником был, а теперь снова в суеверия впадаешь. Но на этот раз никакая агитация не помогла.

Заслышал про святые намерения Балтруса[1] и настоятель. Поначалу не хотел верить, но его удивительно развитой нюх тотчас сигнализировал, чем это пахнет. А пахло не ладаном, святым мирром и прочими небесными запахами, а земными тучными делами. Ведь что ни говори, а такое событие, как возвращение заблудшей овечки на свое пастбище, едва ли не чудо и достойно внимания. Надо только быстренько обработать духовно вновь обращенного, очистить его от земной грязи и прославить с амвона. Пускай слух прокатится по десяткам приходов — оттого и богу больший почет, и карман полнее. Пусть поправятся прохудившиеся костельные дела и укрепляется в головах прихожан пошатнувшаяся вера.

Стало быть пригласил батюшка через бабенок Балтрамеюса в клебонию[2] и сильно обеспокоился: откуда знать, как доведется с этим безбожником говорить, возможно, он и не окончательно принял решение, не застращать бы и не отпугнуть. Надо, чтобы он чувствовал себя свободно, непринужденно, приручить его к себе следует осторожно...

И вот наконец овца явилась пред пастырем. Одеревенелым языком Балтрус восславил господа, батюшка прерывающимся голосом пробормотал ответ. После ничего не значащих слов о погоде и урожае общий разговор сразу расклеился. Но батюшка был отважен.

— Скажу бабам, пусть чего-нибудь подадут закусить, — радушно сказал он, направляясь на кухню. — Ведь вы тоже, наверное, проголодались? Чего там нет, такой путь отмахать...

Молоденькая пухленькая девица тотчас принесла графинчик, нарезанный сычуг и домашний хлеб. Батюшка знал, что безбожники, как и он сам, аскетизма не переносят.

— Исповедь отложим до другого раза, а теперь поговорим по душам. Наверное, тоже любите? — поднял рюмку настоятель. — Теперь не средние века, стесняться нечего.

— Разве откажешься от божьего дара, — охотно согласился Балтрамеюс.

Как только язык немного умягчился, батюшка сразу, как говорится, взял быка за рога:

— А скажите, любезнейший, что вас, так сказать, подтолкнуло, то есть побудило вернуться на истинный путь?

— Да ведь я свой век заканчиваю, надо, думаю, и о душе позаботиться. А с другой стороны, я тут ничего не потеряю: коли на том свете ничего нет — черт его дери, а коли есть — я выиграю.

— Грех так и подумать! Ведь вы господа хотите обмануть, — ужаснулся батюшка.

— Так ведь в нашей деревне многие так думают. Размышляют люди. Вслепую не верят.

— Нехорошо они думают, дражайший, — нерешительно возразил ксендз, а про себя подумал: «Это в нем еще годы безбожия отзываются. С ним надо осторожнее». И весело вопросил: — Ну, а сам-то за годы отступничества грехов, видимо, накопил, как навоза? И трактором не вывезешь?

— Да нет же, батюшка. Разве только мелкий какой-нибудь грешок ненароком случился. Нельзя ведь. Где исповедуешься, кто отпущение грехов даст? Верующим хорошо — исповедовался и снова греши. А что делать безбожнику? Так и носи грех на совести всю жизнь.

— А мы не всем и верующим даем отпущение!

— Да уж даете, батюшка, не спорьте. Я про вас не говорю, а другие отпускают. Вот у нас после войны был тут бандит Бизас, тот сам бахвалился: «При немцах стрелял — получил отпущение грехов, теперь стреляю — и теперь получу. Сам епископ нас благословил».

Тут настоятель опрокинул рюмку без очереди и даже закусить забыл.

— А, это нечто другое, — он выставил ладони, защищаясь. — Это уже политика. Я в политику не суюсь. Были, разумеется, ксендзы, которые, так сказать, впутались. Кто без греха... А сам-то, брат, так уж и любишь ближнего своего, как самого себя, а?

— Согрешил и я разок, батюшка. Подшиб соседу ногу. Колом хрястнул. За потравленные бураки.

— Вот видишь, до чего безбожие доводит.

— Ну нет, батюшка, я тогда твердо верил. И исповедовался, и отпущение получил.

— Зачем же сейчас вспоминаешь, коли господь давно простил?

— Так ведь тот сосед и теперь еще прихрамывает.

«Философ, сатана! — смекнул ксендз. — Надо менять разговор».

Но разговор повел сам Балтрамеюс. Уплетая сычуг, он заметил:

— Сычуг хорош, но, простите, настоятель, не пятница ли сегодня?

— Эх, угляди тут! Видать, бабы прозевали. Поленились рыбы достать. Но ничего, теперь не средневековье. За ваше здоровье!

Когда молодая экономка ксендза вновь показалась в комнате, Балтрус осмелел и спросил:

— Разве епископ не запрещает таким молодым в клебонии прислуживать?

— А в вас, вижу, бес сидит, — хитро усмехнулся настоятель. — Не запрещает. Это, так сказать, для закалки. Видя перед собой такую каждый день, привыкаешь, и грешные мысли не появляются. С другой стороны, теперь опять же не средневековье.

— Был слух, папа обещает ксендзам и жен разрешить. Правда ли это?

— Ну, это уж как бог даст. Возможно, и разрешит. Теперь иные времена. Но знаешь, брат, встречаются еще дурни, которые боятся женщин пуще черта. Один мой знакомый ксендзик стыдился даже своего, с позволения сказать, срама и из-за этого злословил о боге: спасибо, мол, господи, что сотворил меня, но неужто нельзя было обойтись без этой непристойной части тела...

Оба расхохотались, но углубляться далее в сверхъестественную святость этого ксендзика постеснялись. Разговор неожиданно свернул на папство. И туг выяснилось, что Балтрамеюс сомневается в его непогрешимости.

— Вот, — молвил Балтрус, — благословлял папа Гитлера, а тот войну проиграл. Выходит, что ошибся святой отец.

— Но, милейший, ведь божьим промыслом его ошибка исправлена...

— Да неизвестно, довелось ли бы ту ошибку исправить, если бы Гитлер выиграл...

— Ах и шутник же вы!