Тенлюс так и не закончил, так как это было немыслимо: он не знал, что сказать.
Острословы и выгнали его за это из своего кружка.
Потом судьба стала еще более яростно преследовать его: при несовпадении мнений, Теплюс все чаще возвращался домой трезвым. Он стал сомневаться в мудрецах, пусть они и с бородами, и в черных костюмах — непогрешимые, как покойники.
А однажды смотрим и не верим — несет Теплюс книгу. Ту самую, о которой растекались весьма различные, противоречивые и туманные мнения. Возможно, он ее взял у кого-то, может, в библиотеке, а может, и купил — спросить было невежливо. Однако насмешники тотчас привязались:
— Покупаешь всевозможный хлам...
Теплюс съежился:
— Это не моя. Другу несу. Возвращаю.
Но на самом деле он эту книгу купил. Рискнул после обидных неудач и теперь, на досуге, меж днями критики, в кафе, парикмахерских и в иных местах, все читал по страничке.
И странное дело — книга его заинтересовала. Однако публично высказать истинное свое мнение и не осрамиться — для этого требовалась львиная храбрость. Хорошо опираться на авторитеты, но как положиться на собственный разум?
Поэтому он несмело, опустив глаза, вполголоса проговорился в кружке новых знакомых:
— Не знаю, мне понравилось...
И — о радость! — товарищи разразились почти вместе:
— И мне!
— Прекрасная книга!
— Говорят, уже раскупили...
Во рту Теплюса снова забелели клавиши. Он был удивлен, восхищен и потрясен до глубины души: значит, и сам он кое-что смыслит!
АМЕРИКАНСКАЯ МУЗЫКА
Поначалу почудилось, будто завизжала свинья. Но, нет. Визг перешел в хрюканье, потом звуки изменились: послышалось что-то вроде жужжания комаров и, наконец, раздался такой треск, что можно было подумать, будто кто-то палкой прошелся по штакетинам палисадника. Ехавшие в вагоне поезда пассажиры дружно глянули в сторону двери. Оказалось — играл на аккордеоне вновь вошедший — молодой, высокий парень, в сдвинутой на затылок шляпе, из-под которой рассыпались светлые курчавые волосы. Осоловелые глаза его блестели будто смазанные маслом, а лицо было покрыто таким толстым слоем крема, что лоснилось.
Непрерывно заставляя аккордеон повизгивать, юноша нашел свободное место и шлепнулся на него. Снял шляпу, скинул и повесил пиджак, в карманчике которого торчал зеленый носовой платок — «фантазия».
Все пассажиры оживились: и обрадовались: музыкант повсюду кстати, а особливо в дороге. Однако тот ни на кого внимания не обращал и, сощурив глаза, изо всех сил вымучивал свою мелодию. Что он играл — понять никто не мог. Поначалу все заинтересованно вслушивались в поток несобранных звуков, никто не хотел мешать музыканту: а вдруг это какая-нибудь возвышенная музыка? Выскочишь, спросишь и окажешься невеждой. Но когда юноша задумал покурить и утихомирил свое визжание, один очкастый плешивый пассажир, очевидно, интеллигент, придвинулся к играющему и вежливо спросил:
— Простите, из какой это оперы? Что-то не доводилось слышать...
Юноша гордо откинул голову, выпустил через угол рта узкую струйку дыма и, ухмыляясь, пояснил:
— Ха, это вовсе не из оперы. Это из кинофильма «Любовь в покойницкой». Вещь — люкс, верно?
Очкастый несколько растерялся.
— Простите... — повторил он. — Что-то не довелось слышать... Я по крайней мере такого фильма не видел.
Аккордеонист заботливой рукой взбил немного локон.
— Ха! — буркнул он. — Вы и не могли видеть. Я по радио слышал, из Америки. Вещь — люкс, точно?
— Гмм... — промычал интеллигент. — Ведь понять ничего нельзя. Ни мелодии, ни... вообще, черт знает, что за трескотня.
Юноша презрительно покосился на интеллигента и горделиво предложил:
— А вот, скажем, эта... Та ария, разумеется, сложнее, не каждому доступна, а вот эта — весьма свойское произведение. Из американского фильма «Невинность распутницы»...
Пассажиры покачали головами, в их глазах читался вопрос: не тронулся ли этот паренек? И все же не похоже. Красивый, рослый, в помятом, поношенном, но из хорошего материала костюме он смахивал на пропившегося эстрадного артиста. В его руках аккордеон то пищал, то мычал, блеял, ржал и издавал такие звуки, которых и наилучший мастер не выдавил бы из аккордеона. Пока он веселил публику, интеллигент порылся в карманах, открыл портфель и, достав вату, заткнул уши. Другие терпели, напрягая слух и мозги, видимо, ожидая чего-то неслыханного, желая понять — и не понимая.
Только один пожилой гражданин с коротко подстриженными усиками, склонившись всем телом к музыканту, развесив уши и разинув рот, так и впивал поток звуков. Глаза его светились от восхищения. Когда аккордеонист закончил, почитатель суетливо задвигался и даже хлопнул в ладони. Это несказанно понравилось музыканту, и он произнес:
— А теперь, если хотите, я вам сыграю из заграничной оперетты «Пи-пи, па-па, джиру-джиру, джиркшт». Увидите, — обратился он к почитателю, — музыка — на ять.
И он рванул. Поднялся такой шум, что казалось, будто принялись сигналить шофера сотни автомобилей, завывать пилорамы лесопилок или, скажем, кто-то взялся топоры на точиле затачивать. Одна бабенка, оглушенная такой музыкой, схватилась за щеку, прижала ее ладонью и жалобно застонала: «Зуб!» Остальные принялись вертеться, морщиться, косо поглядывать на музыканта. В конце концов один внезапно поднялся, схватился за живот и, скорчившись, с ужасным страданием на лице нырнул в дверь.
Тем временем аккордеонист закончил свое выступление и, довольный, сияя всем лицом, вздохнул. На него смотрели полные восхищения и уважения глаза староватого почитателя. Он пересел поближе к играющему и осклабился.
— Восхитительно, очаровательно! — похвалил он. — Давно такого не слышал.
Музыкант торжествовал. Вонзив один палец глубоко в свою прическу, он опять поправил локон, вынул зеркальце, покрутил перед ним головой, повращал глазами.
— Это все ерунда, — скромно признался он. — Теперь стало не то. Музыкальной литературы мало. Вот когда мой отец был органистом, так тогда всяческое наигрывали. Соберется, бывало, хебра на гулёж, самогона бутылку на стол, девах кучу приведем, и давай: крим-крам-крамбамболи... Еще и не такие аховые дела вытворяли... У одного музыканта я блат имел, так он мне всяческие ноты выкручивал. Он, знаешь, свистун был, но дашь бутылку форы и получишь... Эта музыка бешено действовала! Бывало, так заволнуешься, весь дрожишь... Однажды, представь себе, нашло на меня что-то, так хебра и говорит: «Лечиться тебе надо...» А я что — с Луны? Где это видано — здоровому человеку...
К беседующим подошли двое мужичков лет по пятидесяти, одетых по-деревенски. Некоторое время они с любопытством осматривали блестящий аккордеон юноши, а потом попросили:
— Ты бы, приятель, нам народную песню иль музыку игранул, вот любо-дорого послушать... А этой-то вашей мы не понимаем...
Однако юнец будто и не слышал. Только глянул сквозь щелочку глаз на мужичков и продолжал свой рассказ собеседнику. Крестьяне, ничего не понимая, постояли, подождали, потом махнули рукой и вернулись на свои места.
— Молокосос! — сердито бросили они. — И говорит как-то по-барски — ничего не поймешь.
Аккордеонист снова запустил пальцы в локоны, почесал затылок, сдвинул хохол вперед.
— А в костеле, бывало, — продолжал он, — когда исполнял ораторию на органе... Ну, как ее там... А, да-да-да, «Св. Мария ждет жениха», то набожные бабешки так и млели... Мирово́ выходило... Должен признаться, я и сам несколько вещиц сочинил... — он скромно потупил глазки.
— Вы сочиняете?! — едва не подскочил поклонник. — Возможно, и я слышал? Я, знаете, так люблю музыку, что не поверите... Помню, еще в прежнее время...
— Да, сочиняю, — серьезно ответил музыкант. — Вот могу сыграть... Возможно, это слышали:
