Завернули и к начальнику павильона. Он сидел в кабинете и писал тысячное постановление против шума. За стеной визжали, звенели, пищали всевозможные музыкальные аппараты и инструменты, а шофера ехали мимо без сигналов — но зато так газовали, что дрожали стены и звенели стекла в окнах. На улице подгулявшие хулиганы объясняли милиционерам, как те должны вести себя в общественных местах.

Внезапно, с воем и мяуканьем, в кабинет шефа прорвалась свора бешеных собак и кошек и вцепилась в брюки начальника. Он пытался защититься своим постановлением, предписывающим уничтожать этих четвероногих. Увы, зверье не читало еще этой бумаги и вело себя нагло.

Ускользнув от нападения безграмотных зверей, мы встретили двух сынков в белоснежных рубашках и черных галстуках и с еще более черными шеями. Они мычали дуэтом: один — «Ой, постой, постой, говорила мамаша мне...», а другой: «Пил, пил, потерял головушку...»

Мы внимательно вгляделись, голов в самом деле не было видно — ревели огромные черные дыры.

— Неужто и этаких принимаете в клуб?

— Некультурные они, это верно, зато голоса! Ты только вслушайся... Как колокол!

К нам подошла желтая, похожая на мумию, дама и, качнувшись в сторону певцов, спросила Пагалиса:

— Почему они с накрашенными глазами? Ведь это наша привилегия?

— Они не желают отставать от эпохи, — объяснил Пагалис в историческом аспекте.

Несколько странным показался мне также подросток, напяливший кепку с тремя козырьками. Он, не стесняясь, весьма вдохновенно свистел в ухо гражданину, стоящему рядом.

— Почему он так ведет себя? — спросил я Пагалиса.

— На него нашла такая блажь.

— Он, должно быть, не член клуба?

— Нет, он еще кандидат.

В конце концов мы прорвались в клуб-кафе «Объятия».

Утонув в своих собственных ароматах, за столами кисли постоянные посетители клуба или братья по идее. Одни попивали кофе, другие лимонад, третьи сосали сигареты, четвертые — интеллектуалы — беспрестанно бегали в туалет, мило флиртовали между собой, славословили и ласкали друг друга.

— А эти случайно не влюблены? — шепнул я Пагалису.

— Человече, опомнись! Это актив нашего объединения, — и он по очереди стал знакомить меня со своими кадрами.

Здесь были всякие: и моралисты, листающие журналы и ищущие фотографии раздетых девиц, и штатный и нештатный актив.

Пагалис в первую очередь представил мне мужчину топорного склада:

— Товарищ Ишкамша. Член клуба с прошлогодней пасхи, с 13 час. 10 сек.

— Откуда взялись 10 секунд? — раскрыл пасть большеротый член клуба. — Когда я вступил, было ровно 13 часов без половины секунды. Мои часы идут по радио. Знай, я пожалуюсь! Было вакантное место, я мог хорошо устроиться. Не хватило членского стажа! Кто знает, возможно, я уже сегодня — ого — где бы сидел!

Пагалис покорно извинился, пообещал уточнить сведения и вернуть владельцу утерянные славные мгновения. Он продолжал показывать свой живой инвентарь.

Около большинства Пагалис даже не останавливался.

— А это кто такие?

— Ах, эти... Не обращай внимания, дорогой. Это рядовые члены объединения, серая масса. Словом, банальность.

Хотел я удивиться, но не успел. В дверь вошли трое мускулистых чертей. Как я позже узнал, это была комиссия по исследованию душ — одна из изобретательнейших выдумок, которой весьма гордился клуб. Комиссия проверяла совесть членов объединения.

— Кто тут из вас Ишкамша? — спросил контролер душ.

Названый откликнулся.

— В котел! — скомандовал старший черт, и двое атлетов схватили большеротого за бока.

К ним подскочил испуганный Пагалис:

— Что вы делаете? Это ведь наш человек, свой, член клуба!

— Но фальшивый. В члены пролез с корыстными целями, — отрезали черти. — Вчера просветили — болеет карьеризмом. В последней стадии.

Пагалис схватился за голову:

— Чтоб он провалился сквозь землю! Ведь членские взносы досрочно платил. И не перепивался. И на собрания всегда приходил. В прениях выступал... Такие хорошие речи произносил...

Однако черти, как им и подобает, только хохотали и выволокли притворщика — варить в смоле.

Пагалис схватился за сердце…

Плановик щетинного комбината Шимтакоис был разъярен сам на себя.

Он недавно кончил завтракать, но, углубившись в коммерческие мысли, ему одному ведомые, невзначай наколол и съел два аппетитно подрумяненных блина, которые, уже сидя за столом, наметил отложить на обед.

— Эх, черт побери, слопал! — жалостливо вздохнул он, глядя на пустую тарелку и думая, как было бы хорошо, ежели бы эти блины продолжали лежать в ней.

И Шимтакоис немилосердно осудил столь негодное свое поведение.

А тем временем судьба нанесла ему второй удар: телеграмма сообщила, что умерла его мать. Плановик совсем приуныл.

Он не был привычен к терпению, в святоши не стремился, а тут вдруг сразу целых две неприятности. Однако и в этот час великого огорчения и печали он не раскис: зачерпнул из мешка горсть крупы, отрезал шматок сала, отсчитал мелочь на молоко и положил все на стол. Это семье на обед. Оставшийся запас продуктов и сало он пометил тайными знаками и пошел на службу. Вышагивая, он думал о покойной своей родительнице, но урывками мысли вновь возвращались к неосторожно съеденным блинам, и его грусть перемешивалась с желчью.

Со своего комбината Шимтакоис позвонил в другие места, где он также немного подрабатывал или сотрудничал, сообщил о несчастье и попросил отпуск на несколько дней.

По возвращении домой его вконец пригнула к земле тяжелая скорбь. Поначалу Шимтакоис никак не мог взять в толк, отчего такая безумная горесть вселилась в его сердце. Ведь мамаша совсем уже была немощна, вот-вот готовилась помереть!.. «Чего тут особенно грустить?» — спросил он себя и внезапно понял истинную причину своего великого огорчения: видать, придется брать из тех, что лежат в сберкассе. Но те нельзя трогать, те на «Волгу»! Кто знает, сколько стоит гроб? Ах, могла ведь и подождать, могла бы еще пожить...

Дома он посоветовался с женой. Супруга без колебаний посоветовала взять из кассы, купить хороший гроб, оплатить расходы на похороны. Шимтакоис глянул на нее, как на сумасшедшую.

— Деньги с таким трудом достаются, из лужи не зачерпнешь, сама знаешь, не маленькая, не надо бы и говорить, без слов должна понимать, — ворчал Шимтакоис.

Как только муж начал брюзжать, жена плечом оперлась о шкаф — не так-то легко было выдержать эту, хоть и привычную, симфонию, которая всегда продолжалась значительно дольше, нежели концерт в филармонии. За долгие годы жена, разумеется, закалилась, сделалась стойкой, однако других живых существ музыка Шимтакоиса разила как смертельная отрава.

Глянь, залетит в комнату муха — резвая, живучая, как бес. А услышит скулеж плановика, перестанет внезапно жужжать, прислушается, начнет головой кивать и неожиданно падает наземь. Подобный конец недавно пришел и кошке. Красивая была кошка, упитанная, мурлыкала — будто молитву читала, закручивала хвост вокруг ног хозяина, всячески к человеку ластилась. Но вот послушала ворчание Шимтакоиса, сразу сонливой сделалась, стала хиреть и подохла от огорчения и скуки. Но уж зато в квартире Шимтакоиса ни клопов, ни блох не водилось!

— Видишь ли, легко сказать: возьми из кассы, — продолжал на следующее утро вчерашние причитания Шимтакоис. — Но взять — не положить. Как взял, тут же разойдутся. А потратить — не в кассе держать. Потраченного не воротишь. И от этого сбережения не прибудут, а убавятся. А коли убавятся, так, ясно, не увеличатся. Сама знаешь, не маленькая, должна понимать, что с пустым карманом машину не купишь... Знаешь-ка что? — вдруг предложил плановик. — Ты одолжи у соседей хоть мне на дорогу, и вывернемся как-нибудь.

Договорились.

С похорон Шимтакоис притащился, как побитая собака. Вообще-то мелконький, серый, теперь он почернел и скрутился будто корневище. В отчем краю он вновь совершил непоправимую ошибку и не мог себе этого простить. Огорченный смертью матери, он совсем размяк и необдуманно дал отцу три рубля. «Что дал, так еще ничего, — утешал он себя возвращаясь, — но надо было дать не три, а два рубля. На этот рубль я бы три дня семью кормил. И не два, а один надо бы дать старику. Тогда у меня осталось бы два. Еще бы рубль добавил — вот и за квартиру мог уплатить или в сберкассу внести. Ну и осел же я! Вовсе не следовало давать. Была бы цела вся трешка. И на кой ляд этому старику деньги, что он с ними делать будет? Еще пьянствовать станет. И так у него этих рублей, видать, чертова прорва — такие поминки закатил! Мне надо было у него попросить — сыну не отказал бы...»