Смотрел на ее задумчивое, отрешенное лицо и вспоминал, как часто часами мог разглядывать ее пока она спит. Никогда не был гребаным романтиком, но вот же — бесконечно долго смотрел на нее, пока она спала.

Меня завораживало то, насколько тонкие, аккуратные у нее черты лица. Когда спит, выглядит такой спокойной, расслабленной. Губы чуть приоткрыты. Она вся такая — словно статуэтка. Резкий изгиб ключиц, выпирающие ребра, тонкие запястья. А еще ее то ли изумрудные, то ли зеленые глаза. Столько времени прошло, а я все ещё считал их поразительными. Такой глубокий, необычный цвет у них, околдовывающий. Они темнели от страсти, мерцали от злости, так ярко выделялись на фоне ее светлой кожи и контрастировали со светлыми волосами.

Я был чертовым эгоистом всегда, поступал, как хочется, не задумываясь. Но не с ней. С ней хотелось делать правильно, как надо. Для нее, ради нее.

Так глупо… Почему во мне включилось это странное и тупое благородство? Надо просто войти в эту гребаную палату и забрать ее с собой. Запретить ей приближаться к Самойлову, помнить о нем, думать… Она лишь моя. Так правильно, так должно быть.

Но все это пустая и глупая бравада. Я не мог так с ней. Даже тогда, несколько лет назад, она смотрела на меня совершенно влюбленными глазами, и я знал, что могу заставить ее остаться, быть рядом, несмотря на Элиону, но не захотел. Так было нечестно, неправильно по отношению к ней.

Смешно. Ведь я так мало думал о чувствах других, а с ней почему-то захотел быть правильным, достойным. Будто она увидела во мне что-то лучшее, чем я являлся на самом деле, а мне хотелось соответствовать.

Я мог заставить ее остаться, но знал — она будет страдать каждый чертов день, неспособная смириться с тем, что я женат. И решил дать ей шанс на нормальную жизнь, не захотел ее втягивать в ту грязь, из которой состояла моя реальность уже давно, если не всегда.

Скажи кто-то до встречи с Сашей, что мне не чуждо благородство — я бы рассмеялся этому человеку в лицо. А вот же я, стою около палаты и не захожу. Даже больше — я думаю, что пора отсюда убираться. Мне опять хочется сделать так, как лучше для нее. А ей лучше — быть сейчас рядом с ним. Она этого желает, я знаю. Денис много для нее значит, может быть, даже больше, чем она сама готова признать.

Выяснять сейчас отношения — глупо. Сидеть с ней за руку возле койки ее мужа, я не намерен. Да уж. Очередная тупиковая ситуация. Не балует нас с ней жизнь, а наоборот — постоянно разводит по разные стороны.

Я, наконец, отлипаю от стены, с которой уже, кажется, сросся. Бросаю последний взгляд на больничную палату. Саша задремала, склонив голову на край кровати.

“Сколько же она не спала?” — думаю хмурясь.

И ревную, адски. Даже вот к такому лежащему, еле живому Самойлову. Потому что с ним она была счастлива. Он смог то, что не мог я — дать ей нормальную жизнь вместе.

Как же дьявольски мне не хотелось уходить. Мне казалось, что я не просто ухожу из больницы, а покидаю Сашу навсегда. Словно это наше последнее мгновение вместе, рядом. Глупо, это невероятно глупо.

Я ведь не собирался ее отпускать. Больше — нет. Я просто дам ей время, пространство. Самойлов должен хотя бы очнуться, а мне нужно разобраться пока со своими проблемами. Может, это и к лучшему. Немного поскучаем друг по другу, переосмыслим все прошедшие события. Столько всего мы с ней наворотили, что теперь потребуется много времени и сил, чтобы привести все в порядок. Привести в порядок нас.

Ухожу из больницы, чувствуя, как что-то ядовито и болезненно ноет в груди. Словно ухожу навсегда. Но я ведь планирую иначе? Не хочу больше без нее, даже если так правильно. Не могу больше без нее. Впервые так открыто и честно сам себе в этом признаюсь. С каждым шагом боль в груди становится сильнее, но я упрямо иду дальше, потому что точно знаю, что не отпущу ее. Никогда.

Время тянулось невыносимо медленно и тягуче. День за днем одна и та же картина — больница и ожидание.

Через неделю Денис очнулся. Я как раз стояла спиной к кровати, смотря на дождливый Питер за окном. С того дня, как я приехала в Санкт-Петербург, дождь лил каждый день.

— Саш…

Я вздрогнула, услышав хриплый и тихий голос позади. Резко развернулась, подбегая к кровати.

— Денис… — тихо прошептала, чувствуя, как по щекам катятся слезы.

Светло-серые глаза разглядывали меня внимательно. Я судорожно сжимала его руку, гладила лицо, что-то сбивчиво шептала. Я рада… так невыносимо рада…

— Я позову врача, — вдруг резко опомнилась.

Он ничего не сказал, продолжал также внимательно смотреть, будто не узнавая.

Через несколько часов после осмотра врач с хмурым видом стоял перед нами с Тамарой Валентиновной.

— Пока рано делать прогнозы… — начал он вновь свою любимую шарманку.

— Опять? — восклинула мать Дениса, не выдержав. — Он же уже очнулся! Все должно быть понятно.

Врач тяжело вздохнул.

— Он не чувствует сейчас ног. Это может быть временное явление, а может быть, и нет. Ему тяжело говорить, реакции заторможенные, но это пройдет, а вот ноги…

И рядом, тихо всхлипнув, в обморок упала Тамара Валентиновна.

Денис больше не сказал мне ни слова. Ни в этот день, ни на следующий. Он в целом был не особо разговорчив, но матери говорил хоть что-то, мне — ни слова. Даже, когда я задавала ему вопросы, не отвечал.

Я не знала, почему он так себя ведет. Злился на меня? Обижался? Имел право, конечно. Может быть, ему было неприятно меня видеть? Но он ведь и не прогонял…

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — не выдержав молчания, спросила я его как-то.

Он даже не смотрел на меня. Кроме того первого раза после пробуждения, больше он не удостоил и взглядом. Смотрел куда угодно — на стену, потолок, сквозь, но только не на меня.

— Я виновата. Я знаю. Но сейчас я просто хочу быть рядом, — тихо, мягко.

Денис неожиданно перевел на меня взгляд.

— Зачем? — хрипло, зло.

Я замерла. Не зная, что ответить. Растерянно смотря в хмурые, светло-серые глаза.

— Потому что… ты не чужой мне человек.

Он усмехнулся, но не было в этой усмешке никакого веселья.

День шел за днем, мы продолжали сохранять холодную отстраненность. Я больше не пыталась с ним говорить по душам и что-то выяснять, просто была рядом, помогала, чем могла. Его мама так и не задала ни одного вопроса, хотя видела наши напряженные отношения. Не знаю, что это было с ее стороны — нежелание узнать, что все у нас с ее сыном давно поломалось, или какая-то необыкновенная женская мудрость. Сейчас не время было все ворошить, выяснять. Я ему была нужна — ведь он так меня и не прогнал, а это что-то да значило.

— Ему нужно лечение в Германии. Там есть хорошая клиника, отличная реабилитация. Ему необходима операция. Только тогда есть шанс, что он встанет на ноги.

Тамара Валентиновна всхлипывала, слушая спокойный голос врача, а я сжимала лихорадочно ручку сумки. Старалась не расклеиться на глазах у матери Дениса, ей это явно не поможет…

— Сколько? — сипло спросила у врача.

— Пятьдесят тысяч евро.

Я сжала ручку еще сильнее, до боли, до онемения рук.

После у нас был долгий разговор с мамой Дениса. У нее был миллион, у Дениса после всех судебных разбирательств еще несколько миллионов. Но все равно не хватало. Можно было продать квартиру Дениса, но быстро этого не осуществить, да и это казалось какой-то крайней мерой. И тогда я сделала единственное, что считала правильным — отдала все свои накопления. Тамара Валентиновна крепко меня обняла со слезами на глазах.

— Я не могу полететь, — сказала она.

— Почему? — удивленно спросила.

Я была уверена, что она не захочет оставлять сына ни на минуту. Я пока не успела подумать о том, полечу ли сама. Наверное, нет. По крайне мере, Денис не проявлял радости при виде меня. Нужна ли я ему там в Германии? Не знаю…

— Возраст, Сашенька. Врач не разрешит перелет.