Только однажды вышло по-другому. Той ночью, куражась над япошкой, он совсем выбился из сил, хотел было сразу слезть с нее и пойти восвояси, но решил ненадолго остаться, перевести дух. Вдруг девчонкина рука легла ему на спину, легла и тихонько погладила. Робкая, нежная рука. Он вспомнил, как впервые увидел япошку — сначала перед глазами очутились ее детские руки с короткими пальцами. Это воспоминание отняло у него последние силы.

Эрхай подошел к поселковой младшей школе. Было еще рано, школьная площадка пустовала. Не надеясь на удачу, он спросил у местного рабочего, проходила ли мимо японская девушка.

Тот ответил, мол, не знаю, японская то была девушка или нет, но проходила, молоденькая, с волосами ершом, шла к выезду из поселка. В кофте с воротником-шалькой? Да, с воротником-шалькой. В коротких штанах? Точно, в коротких штанах.

Эрхай вернулся домой под вечер несолоно хлебавши. Начальник Чжан был у охранных, узнал, где поселились остальные девки из мешков. Двух продали в соседние деревни, старик туда съездил: оказалось, тамошние япошки замужем за бедняками, но кое-как живут и даже понести успели. Скорее всего, с беглянкой из дома Чжан у них сговора не было.

За следующие два дня Эрхай с отцом объездили несколько дальних поселков, но домой приезжали с пустыми руками. А под вечер шестого дня Сяохуань возвращалась от подруги и заметила у ворот черную тень. Вцепилась в нее и потащила во двор, крича во все горло: «Вернулась! Вернулась! На улице-то есть нечего, оголодала и прибежала назад, чтоб мы ее дальше кормили!»

Япошка не понимала слов Сяохуань, но голос у той был звонкий, радостный, как на Новый год, и беглянка больше не упрямилась, послушно дала затащить себя в дом.

Мать Эрхая сидела за столиком для кана, курила и играла в мацзян. Услышав крик Сяохуань, она необутая, в одних носках соскочила на пол. Подошла к япошке, та опять отощала — старуха хотела было отвесить ей оплеуху, но даже рука не поднялась.

— Сяохуань, ступай на станцию, скажи отцу, пусть идет домой, да поскорее! — скомандовала старуха.

— Стоит у ворот, боится зайти, небось, знает, что провинилась? — допытывалась Сяохуань.

Япошка только таращилась: не понимая, что говорит Сяохуань, ехидства в ее словах ни за что не услышишь.

Из западного флигеля явился Эрхай, мать захлопотала:

— Ладно, ладно, бить ее или ругать — пусть отец решает.

К ужину начальник Чжан вернулся со станции, достал лист бумаги и велел Эрхаю:

— Ну-ка, напиши ей: «Ты чего сбежала?» Наши иероглифы япошки понимают[24].

Эрхай сделал, как сказано, только отцовское «чего» поправил на «почему». Япошка глянула на бумагу и снова опустила глаза в пол, даже не шелохнулась.

— Кажется, не понимает, — сказал Эрхай.

— Все она понимает… — ответил старик Чжан, впившись глазами в лицо под копной волос.

— Да бросьте вы. Чего тут спрашивать? Соскучилась девчонка по родителям, вот и все, — вставила мать. Она подхватила палочками кусок пожирнее и бросила его в япошкину чашку, потом выбрала другой кусок, еще больше, и отправила в чашку Сяохуань. Старуха будто играла с невидимыми весами: на одной стороне Сяохуань, на другой — япошка.

— Эрхай, напиши еще: «Тогда чего вернулась?» — велел начальник Чжан.

Эрхай аккуратно, черточка за черточкой вывел на бумаге вопрос отца.

Япошка прочла иероглифы, но осталась сидеть, как истукан, опустив глаза.

— Я вам за нее скажу, — подала голос Сяохуань. — Оголодала, ворованные лепешки все подъела, вот и вернулась. Еще лепешки есть? Сготовьте побольше, на этот раз мне их до Харбина должно хватить.

Когда Сяохуань заговорила, япошка подняла на нее глаза. Красивые, ясные глаза. Она смотрела так, будто все понимает, да не просто понимает, а еще и любуется Сяохуань. А та не замолкала с тех самых пор, как впервые увидела япошку, дарит ей косынку — непременно вставит: «У вас, у японских гадин, красивей, да? Ничего, и такая сгодится. Красивую я бы себе оставила!» Сует пару туфель на вате, ворчит: «Вот, туфли тебе задаром достались, уж не обессудь, что старые, как-нибудь поносишь. Хочешь новые — сама сшей». И каждый раз япошка ясными глазами смотрела на Сяохуань, слушала, как та брюзжит, как возмущается, а дослушав, сгибалась пополам — благодарила за подарок.

За целый вечер от япошки так ничего и не добились. На другой день она почтительно расстелила перед домочадцами лист бумаги во время ужина. На бумаге иероглифы: «Чжунэй Дохэ[25], шестнадцать, отец, мать, сестра, брат, брат смерть. Беременна Дохэ».

Все так и застыли на месте. Неграмотная старуха ткнула локтем начальника Чжана, но тот словно воды в рот набрал. Она забеспокоилась, ткнула сильнее.

Сяохуань сказала:

— Ма, она понесла. Потому и вернулась.

— Это нашего Эрхая ребенок? — спросила старуха.

— Ты чего городишь?! — Эрхай, еле шевеля губами, осадил мать.

— Эрхай, спроси ее, который месяц? — старуха от беспокойства места себе не находила.

— Только понесла, не иначе, — ответил начальник Чжан. — Убежала, поняла, что беременна, и вернулась поскорей, вот и весь сказ.

— Не видела, чтоб ее тошнило или рвало, ничего такого… — мать все боялась верить.

— Гм. Ей лучше знать, — сказал начальник Чжан.

Сяохуань взглянула на мужа. Она знала, какой Эрхай жалостливый и как паршиво ему должно быть от слов «отец, мать, сестра, брат, брат смерть». Япошка Чжунэй Дохэ — сирота, и лет ей всего шестнадцать.

— Детка, ешь скорее, — старуха намазала гаоляновую пампушку соевой пастой, подцепила палочками белоснежное перышко лука, сунула в руки япошке по имени Чжунэй Дохэ. — Когда носишь дитя, надо кушать, даже если не лезет!

Остальные за столом тоже по очереди взялись за палочки. Говорить не хотелось. Хотя у всех на языке вертелся один вопрос: как же погибли ее родные?

С того вечера Сяохуань с Эрхаем вздохнули свободно. Раз япошка ждет ребенка, Эрхаю больше нет нужды к ней ходить. Ночью муж сгреб жену в объятья, та шутливо отбивалась, возилась в его руках, ворчала: «Аппетит у япошки нагулял, а голод успокоить ко мне явился!» Эрхай не оправдывался, он молча и страстно обнимал жену, чтобы та поняла: да, он пришел к ней насытить голод, он до смерти изголодался по своей Сяохуань.

Жена заснула, а к Эрхаю сон не шел. Думал: чудное это имя — «Дохэ», а иероглифы красивые[26]. Потом, наверное, привыкну так ее звать. Повернулся на другой бок, луна светила в окно голубовато-белым. Подумал еще: вот родит мне ребенка эта чужая японская девушка Дохэ, тогда, может, и перестанет быть такой неродной.

Девочка появилась на свет в январе, глубокой ночью. Роды прошли легко, ребенка принимала повитуха из уезда, она знала немного по-японски. У начальника Чжана были свои резоны отправиться в уездную больницу и выложить там кругленькую сумму за повитуху, японку-полукровку: он не хотел, чтобы люди в Аньпине узнали, кто на самом деле родил его внучку. Как только живот Дохэ округлился, она больше не выходила со двора, сидела дома. Сяохуань уехала к родителям и жила там, пока девочке не исполнился месяц. В поселке ее увидели уже с ребенком на руках, девчушка была закутана в розовую накидку, Сяохуань гордо носила ее по улицам. Спросят: «Откуда ребеночек?» — Сяохуань отвечает: «А то непонятно? Утром навоз отгребала, там и нашла, откуда еще!» Или: «Из женьшеня выстругала!» Скажут: «Какая красивая девочка!» — она смеется: «Что верно, то верно, у матери-уродины цветочек растет!» А если кто ехидно подметит: «Сяохуань, чего это дочка на тебя не похожа?» — она и тут за словом в карман не лезет: «И хорошо, что не похожа! Иначе бедная сваха забот не оберется. Разве найдешь на свете еще такого дурня, как Чжан Эрхай?»

Сяохуань вернулась в мужнин дом под вечер и сразу пошла в свой флигель. Мать Эрхая прибежала, радостно дробя крохотными ножками, позвала Сяохуань взглянуть на толстушку, той уже месяц стукнул.