Утром, когда Чжан Цзянь завтракал перед работой, близнецы спустились вниз, каждый со своей циновкой под мышкой. Дахай шел впереди, Эрхай в шести-семи шагах сзади, сразу видно, еще не всю обиду друг из друга выбили.

— Стоять, оба, — приказал отец.

Близнецы неохотно остановились. Оба голые по пояс, глаза дикие, ни дать ни взять — пара молодцев-цзаофаней[105], только росточком поменьше. Великая эпоха и их семью закрутила в свои безумные жернова.

— Смирно.

Близнецы не шелохнулись.

— Смирно не умеете стоять?! — взревел Чжан Цзянь.

Сяохуань вышла из кухни поглядеть, отчего Чжан Цзяню с сыновьями с самого утра нет покоя. Дохэ была на крыше, еще не вставала. Каждый вечер она приносила домой груду заготовок и наутро от усталости не могла проснуться. Перед тем как уйти вниз, Сяохуань поправляла ей полог, не то мухи налетят, разбудят.

Братья выпятили ребра вперед.

— Из-за чего подрались? — хрустя соленым огурцом, начал допрос Чжан Цзянь.

Он словно со стеной говорил, от сыновей никакого ответа не было.

Сяохуань вмешалась. Вытирая полотенцем кровь с лица Дахая, она предположила:

— Дахай, наверное, вы с Эрхаем не смогли сойтись во взглядах на революцию? — теперь в каждую шуточку и подначку Сяохуань вплетала слова с плакатов и транспарантов. — Чего ж вы. подискутируйте, так его растак, мы хоть послушаем, разовьемся. — Сяохуань как всегда посмеивалась, но Дахай взмахом руки отшвырнул ее полотенце.

Чжан Цзянь влепил сыну затрещину.

— Будь ты хоть командир цзаофаней, только попробуй у меня дома покомандовать, мигом узнаешь, что будет!

От гнева ребра у Дахая выпятились еще дальше, живот под ними провалился страшным оврагом.

— Эрхай, скажи, из-за чего вышла драка? — спросил Чжан Цзянь.

Эрхай тоже упорно строил из себя немого.

Чжан Цзянь ехидно улыбнулся сыновьям, решившим побыть героями, и сказал:

— Я уже сам все знаю.

Неопытные в таких допросах близнецы разом вскинули на него глаза. Догадка Чжан Цзяня подтвердилась. Мальчики смотрели по-разному: у Эрхая во взгляде было одно только любопытство, а у Дахая — ужас и вина. Чжан Цзянь знал, кто виноват, еще по тому, что оба драчуна молчали. Если оба молчат, значит, почти наверняка Дахай набедокурил. Эрхай редко жаловался на Дахая. А Дахай, наоборот, как на духу рассказывал родителям обо всех проступках Эрхая в школе. Проступков у младшего и правда хватало, как еще о них узнавать, если не от Дахая?

Но что же такое Дахай мог натворить среди ночи? Чжан Цзянь обожал огурцы, которые солила Дохэ. Похрустывая любимой закуской, он обдумывал все обстоятельства дела близнецов.

— Эрхай, будешь молчать — никуда сегодня не пойдешь.

Младший задумался над словами отца, глаза у него забегали: там, на улице, ждет великая эпоха, а он из-за брата просидит весь день под домашним арестом.

— Спроси у Дахая.

— Ему стыдно сознаться, — ответил Чжан Цзянь.

Близнецы уставились на него огромными глазами: отец-то — великий сыщик! Дахай сначала побледнел, потом покраснел, снова побледнел, старый шрам на его лбу сделался белым, словно кость.

— Эрхай, говори! Смотри, папа на твоей стороне! — Сяохуань вынесла близнецам завтрак.

Дух у старшего теперь был сломлен, выпяченные вперед ребра вернулись на место, взгляд уперся в резиновые ремешки на деревянных сандалиях.

— Пап, пусть Дахай сам все расскажет.

— Тогда никакого завтрака. Укрывателей мы не кормим, — посмеиваясь, сообщила Сяохуань.

— Нет так нет, — ответил Эрхай, бросив взгляд на горячие рисовые коржики.

Чжан Цзяню некогда было с ними возиться, он встал, накинул спецовку, сунул ноги в ботинки и махнул сыновьям, чтоб «убирались вон». Но Эрхай сразу вон не убрался, все перетаптывался в своих деревянных сандалиях: то смирно встанет, то вольно.

— Пап…

Чжан Цзянь поднял взгляд от шнурков.

— Не пускай больше тетю спать на крыше.

Чжан Цзянь услышал, как Дахай, чистивший зубы в туалете, вдруг затих.

— Это почему? — Вот-вот ему откроется какая-то большая тайна.

— На крыше… Хулиганы, — ответил Эрхай.

Сердце Чжан Цзяня бешено забилось, словно это его гадкую тайну понемногу выставляют на свет.

— Что за хулиганы? — спросила Сяохуань уже без шуток.

— Просто скажите тете, чтоб спала дома.

Чжан Цзянь все слушал наступившую в туалете тишину.

— И что этот хулиган наделал? — Сяохуань поднялась на ноги, поставила чашку на стол.

Эрхай нахмурился, наморщил нос. Парень явно злился, что Сяохуань заставляет его говорить о таком непотребстве, щеки у него сделались пунцовыми.

— Он отодвинул полог, под котором спит тетя… И рубашку на тете задрал!

Чжан Цзяня затошнило, он переел огурцов и теперь расплачивался — смешавшись с этой гадкой картиной, огурцы бились обратно из горла. Он бросился на кухню, схватился за цементные бортики раковины, и его тут же вырвало. Гадкая картина, одобренная резкой вонью, волна за волной извергалась наружу — мальчик, в свете луны похожий на тоненькую черную тень, подкрался к кровати, отодвинул полог и увидел под ним белое, нежное женское тело, сорочка задралась во сне… Ему кажется, что она задралась недостаточно высоко, и он тихонько протягивает руку и приподнимает эту старую, тонкую, рассыпающуюся на глазах сорочку, выше, еще выше, и видит под ней что-то белое, круглое… Ему все мало, мальчишеская рука тянется к этому белому и круглому…

Чжан Цзянь никак не мог выблевать из себя эту вонь, эту мерзость, и она уже въедалась ему в кишки и желудок. Его локти уперлись в бортики раковины, голова свесилась меж высоко поднятых плеч, рот жадно хватал воздух. Чжан Цзянь чувствовал, что эта гадость уже поселилась в его внутренностях, чувствовал, как она мало-помалу разъедает его изнутри, оставляя мерзкие рубцы. Следом накатила грызущая сердце боль.

Как же хотелось схватить мелкого поганца и рассказать ему, что это белое, нежное, круглое — первая пиша, которую он попробовал, явившись на свет.

Чжан Цзянь переглянулся с Сяохуань, глаза у обоих были наполнены ужасом и болью.

— Эрхай, ты любишь свою тетю? — спросил Чжан Цзянь. Про себя он выругался: что за чушь, при чем тут это?

Эрхай молчал.

— Тетя вам самый близкий человек. Из-за вас она даже замуж не вышла, — мысленно он заорал на себя: куда, мать твою, клонишь? Что собрался рассказать детям? Что они живут боко бок с чудовищной тайной?

В цеху на оглушительный стук металла то и дело накладывался барабанный бой: каждая новая партия стали из печи становилась теперь то «антиревизионистской сталью», то «антиимпериалистической сталью», то «сталью верности». Закончив выплавку, народ бил в гонги, стучал в барабаны и с песнями и плясками шел рапортовать об успехах председателю Мао. Отрапортовав об успехах, можно было целый час или два праздновать успехи, а значит, целый час или два не работать. В этой суматохе Чжан Цзянь пытался расслышать голоса в своем сердце: вот бы отколотить Дахая до полусмерти. Но как больно будет тогда Дохэ… Знай близнецы, кто на самом деле их мать, такая мерзость никогда бы не случилась.

В цех откуда-то притащили целую гору красного шелка, повсюду висели разноцветные тканые шары, даже подъемный кран украсили четырьмя алыми шарами из шелковых ниток. Сердце Чжан Цзяня болело о Дохэ: живет всю жизнь, мать — не мать, жена — не жена. Узорные шелковые ленты то взмывали ввысь, то снова опадали, динамики ревели: «В море полагаемся на кормчего!» Вот в цех зашла группа людей, явно не рабочие. Со своего крана Чжан Цзянь увидел, что во главе идет как будто Сяо Пэн. Точно Сяо Пэн.

Сяо Пэн был командиром заводского отряда цзаофаней. Сегодня он собирался отправить председателю ЦК партии товарищу Мао Цзэдуну поздравительную телеграмму, сообщить, сколько «стали верности» их завод выпустил сверх нормы. Каждый рабочий должен был прослушать текст его телеграммы.