Сяо Пэн усадил Дохэ за свой письменный стол, дал ей подшивку киножурналов. Заварил две чашки чая. Вода в термосе подостыла, и чаинки сбились у ободков чашек, точно мусор на воде.

— Ты ведь не китаянка, — он посмотрел на нее и перевел взгляд на грязные носки, которые сосед оставил отмокать в тазике.

Он думал, что разоблаченная японка побледнеет от страха и станет валяться у него в ногах, моля о пощаде, но ничуть не бывало.

— Я давно понял.

Дохэ вернула свою чашку на стол, расправила складки на юбке.

Что она там себе думает, соображал Сяо Пэн. Отмолчится, и делу конец? Думает, я так легко ее отпущу?

— Как ты осталась в Китае? — теперь он глядел ей прямо в лицо.

Дохэ шевельнула губами, повторяя за ним вопрос — проверила, что все поняла правильно.

— Продали, — говорила она неожиданно просто и деловито.

Дохэ смотрела на него прямо, не отводя глаз, в которых снова заблестели слезы. Только не это, только не плачь, не переворачивай мое сердце вверх дном, беззвучно ругался про себя Сяо Пэн.

С большим трудом она начала рассказ. Через слово запиналась, сказав фразу, замолкала. Иногда она не могла совладать с тонами и повторяла все заново, и только увидев по лицу Сяо Пэна, что он понял, рассказывала дальше. Сухая речь Дохэ то и дело прерывалась, но Сяо Пэн все равно цепенел, слушая ее рассказ. Три с половиной тысячи беженцев, женщины и дети, дорога, вымощенная кровью и смертями, дорога самоистребления. Да с людьми ли это случилось? И под силу ли хоть одному человеку дослушать такую историю до конца?..

Женщина, которая сидит перед ним сейчас, женщина по имени Чжунэй Дохэ — все, что осталось после того бедствия.

Сяо Пэн и думать не мог, что чужая беда так разбередит его душу. Наверное, и Чжан Цзянь, и Сяохуань тоже прошли через эту боль.

Дохэ встала. Склонилась в долгом глубоком поклоне, он подскочил, хотел удержать ее: такие поклоны — трещина, нащупав которую, люди могут обо всем догадаться и уничтожить Дохэ. Но этот его жест как-то сам собой превратился в не очень романтичное объятье. Сяо Пэн прижимал к себе чуть непослушное тело Дохэ, и боль в сердце понемногу стихала. Чтобы до конца прогнать эту боль, он обнял Дохэ еще крепче. Если не вспоминать про жену и ребенка в деревне, про Чжан Цзяня и Сяохуань, он мог бы любить эту бедную японку, как Цзян Хуа любил свою Линь Даоцзин[89].

Он отвез Дохэ к дому Чжан Цзяня; прощаясь, признался, что всегда любил ее. Иначе не приезжал бы сюда каждый день с тех пор, как впервые ее увидел. Сколько раз за эти восемь лет колеса его велосипеда прокатились по дороге от завода к дому Чжан Цзяня? Колеи на дороге — вот доказательство его любви. Он боялся, что она не поймет этих ученых фраз выпускника техникума, этих будто отпечатанных на бумаге признаний, и потому старательно выговаривал каждое слово, медленно, с силой, будто клялся в вечной любви.

Дохэ поняла. Сложилась пополам в поклоне. Сяо Пэн поспешно шагнул к ней, но она уже выпрямлялась, и его рука задела ее по лицу.

— Я не Чжан Цзянь. И ты не наложница, не рабыня, которая должна рожать мне детей. Не делай так.

Но Дохэ уже нырнула в чернильную тьму лестничного пролета.

Он окончил техникум высшего разряда, учил русский, он — представитель новой молодежи, сопровождал великого вождя во время инспекции. Да, в деревне осталась жена, которую ему сосватали мать с отцом, но с Дохэ у него все будет так, как полагается в новом обществе. А если не выйдет, он не побоится гнева отца и слез матери — даст жене отпускную. Распухшее женино лицо, круглое, точно блюдо, давно уже стерлось из его памяти.

Сяо Пэн ехал к заводской территории сквозь моросящий дождь, педали крутились в ритме марша. Дождь усилился, ветер стал свирепей, и такт педалей напоминал теперь рабочую запевку. Дохэ родила троих детей, ну и пусть! Она намного старше, ну и пусть! Все, что выбивалось из обычного порядка вещей, давало ему лишний повод для гордости, ведь такая необычная любовь даруется только особенным людям.

Под дождем заводские огни горели особенно ярко. Отражая свет, точно крошечные зеркала, дождевые капли заполонили все пространство между небом и землей и стократно усиливали сияние фонарей. Здесь, среди шумной клокочущей заводской зоны, дождь казался тихим, шепчущим, словно это слезы Дохэ падали в широкие объятия непреклонного Сяо Пэна. Сяо Пэн спрыгнул с велосипеда, и его мальчишеская фигурка застыла среди бескрайних пестрых огней, среди моросящего, оправляющегося от голода 1962 года.

На другой день во время смены Сяо Пэну с крана прилетела записка от Чжан Цзяня. В записке властным Чжанцзяневым почерком накорябано: «Подожди меня на обед».

Сяо Пэн угадал — Чжан Цзянь сразу перешел к делу:

— Ну, как кино?

— Нормально, — он смотрел Чжан Цзяню прямо в глаза: сукин ты сын, прижать меня вздумал?

Держа в руках судок с рисом и горкой жареного лука, Чжан Цзянь пошел в переговорную. К заваленной материалом и инструментами переговорной было всего два ключа: один хранился у начальника участка, второй у бригадира.

В переговорной Сяо Пэн сразу уселся на пустой кислородный баллон. Иначе Чжан Цзянь скажет ему: «Присаживайся» и тут же сделается хозяином положения, словно Сяо Пэн у него надопросе.

Но Чжан Цзянь остался стоять, возвышаясь над ним, как башня.

— Что тебе от нее нужно?

Сяо Пэн подумал, что так все равно похоже на допрос: один стоит, другой сидит. Он хотел было встать с перекатывающегося баллона, но Чжан Цзянь протянул руку и хлопнул его по плечу. Хлопнул с нажимом, мол, сядь, поговорим.

— Ничего мне не нужно…

Лицо Чжан Цзяня помрачнело:

— И что потом думаешь?

— В кино сходить…

Дальше он видел только залатанный ботинок Чжан Цзяня: подошва отошла от ранта, и ее пришили заново, полукруг в передней части подошвы прошит новыми белыми нитками, а каблук подбит двумя черными кусками покрышки.

— Ты что творишь?!

Чжан Цзянь пинками затолкал Сяо Пэна куда-то под баллон, который улегся ему под колени, словно влитой.

— Что творю? Тебя бью! — отвечал Чжан Цзянь. — Терпеть не могу таких пройдох! Ты с ней поладил — ради бога. Теперь поезжай и дай отпускную той, что в деревне.

Оказывается, молчун и тихоня Чжан Цзянь говорить умеет получше многих, язык у него подвешен что надо. А еще больше Сяо Пэн удивился тому, что Чжан Цзянь сумел вызнать чужой секрет — то за целый день и слова не скажет, а тут выведал про жену и ребенка в деревне.

— Так чего же ты сестрице Сяохуань отпускную не дал?! — Сяо Пэн хотел было встать, но снова получил пинок. А баллон еще добавил сверху.

— Осел тебя ети. Как я ей дам отпускную?

В ответе Чжан Цзяня не было ни здравого смысла, ни логики, но его твердая уверенность в собственной правоте внушила Сяо Пэну, что этот раунд спора тоже проигран.

— Не можешь развестись — сейчас же прекращай эту историю, не рушь ей жизнь.

— А тебе, значит, можно ей жизнь рушить?

Чжан Цзянь двинулся к выходу, положил руку на дверной замок. Вместо ответа на сокрушительный вопрос Сяо Пэна он как всегда притворился глухим.

Сяо Пэн мучился, не знал, что делать. Хотелось пойти и рассказать всем про Чжан Цзяня, и пусть органы арестуют его как двоеженца. Но тогда и Дохэ арестуют, и он ее больше не увидит. Сяо Пэну хоть весь мир пропадай пропадом, но только не Дохэ. Теперь в каждую свободную минуту он отправлялся к дому Чжан Цзяня и садился в засаду. Пару раз на улицу выскочил Эрхай, ходил с Чернышом на прогулку. Сяо Пэн спросил у мальчика, как поживает тетушка. Черные ребячьи глаза смотрели на него, не мигая, и Сяо Пэн вдруг сделал то, за что уже в следующую секунду выбранил себя последними словами: он прижал к себе Эрхая и поцеловал в веки.

Ругая себя на чем свет стоит, уносясь на велосипеде прочь от дома Чжанов, Сяо Пэн не выдержал и заплакал. Он — представитель первой партии технических специалистов, воспитанных Новым Китаем, а на что стал похож из-за этой нечисти!