Улучив удобную минуту, она слезла с поезда, а когда рабочие, разгружавшие предыдущий вагон, пришли в себя, Тацуру уже превратилась в пестрый грязный силуэт с растрепанной гривой, который мелькнул в густых клубах пара и тут же исчез. Пар поднялся от прибывшего на станцию пассажирского состава, Тацуру юркнула под него, и пестрое платье с желтыми, красными и зелеными крапинами по белому, вымоченное в арбузном соке, обтерло с вагонного брюха еще и черную пыль, собранную по городам и весям.
Позабыв о тяжелых сумках, люди снова и снова оглядывались ей вслед.
Тут-то арбузная диета и дала о себе знать. От резкого толчка в кишках Тацуру бросило в озноб, шея и руки покрылись гусиной кожей. Она знала, как спросить на китайском про туалет, но не могла разобрать, что ей отвечали, когда наконец понимали вопрос. Все что-то приветливо ей втолковывали, каждый со своим выговором, каждый на свой лад. Тацуру была уверена, что в толпе услышали, как бурлит ее нутро. Прижала руки к животу, согнулась, боясь пошевелиться.
Наконец женщина из толпы схватила Тацуру за липкую руку и быстро повела за собой.
Сидя над выгребной ямой, она вдруг вспомнила, что бумаги-то подтереться у нее нет.
Но добрая женщина и об этом позаботилась — просунула за дверцу листок, весь в чьих-то лицах. С обратной стороны бумага была в известке, верно, ее только что содрали со стены. Перечеркнутые красным[56] люди на бумаге оторопело ждали своего последнего часа. Будь ее воля, она бы нипочем не пустила бумагу с лицами на такое дело.
Когда Тацуру на нетвердых ногах вышла из туалета, к ней шагнули двое в медицинских масках. Она сидела над выгребной ямой достаточно долго, чтобы та женщина поняла: с ней не все ладно. Указывая на Тацуру, она громко о чем-то говорила людям в масках, Тацуру не поняла ни слова. Маски приблизились, оказалось, это женщина и мужчина. Мужчина с чудным выговором сказал, что Тацуру опасно больна и должна следовать за ними. Женщина в маске добавила, что железнодорожный медпункт здесь недалеко, в паре шагов.
Глаза над масками улыбались. Тацуру поняла, что уже послушно идет за ними.
Все лавки в медпункте были заняты стонущими мужчинами и женщинами, еще два пациента лежали на белых кушетках с колесиками. Тацуру завели внутрь, женщина в маске что-то сказала одному из лежавших. Тот согнул колени, и Тацуру усадили туда, где только что были его босые ноги. Не успела сесть, а мужские пятки уже вернулись на место. Пришлось перебраться на пол.
Из внутренней комнаты женщина в маске вынесла градусник, положила Тацуру в рот. С градусником стало спокойнее. Все эти годы у Чжанов температуру заболевшей Тацуру мерили не градусником, а ладонью. Рука Сяохуань или Чжан Цзяня (а еще раньше — начальника Чжана или старухи) трогала ее лоб, вот и все измерения. Хрупкий прохладный градусник впервые касался ее губ с тех пор, как она ушла из деревни Сиронами. Тацуру закрыла глаза, пьянея от островатого запаха спирта: он напомнил ей о докторе Судзуки. Подошел мужчина в маске, потянул вниз ее веки, внимательно осмотрел, и пальцы его были, как у доктора Судзуки, изящные и ловкие.
Градусник показал, что температура у нее невысокая, почти нормальная. Женщина в маске оказалась медсестрой, она сказала, что возьмет кровь. Потерла руку Тацуру спиртом, завязала резиновый жгут, ввела шприц, объясняя на каком-то другом китайском, что сейчас в городе опасная эпидемия шистосоматоза, с каждым восточным поездом приезжает несколько тяжелых больных.
Тацуру поняла не все, но догадалась, что в этих местах свирепствует какая-то страшная болезнь. Она спросила сестру, что такое шистосоматоз.
Сестра взглянула на нее, кажется, не поняла.
Разве так трудно понять, что я говорю, думала Тацуру. Может, я сказала задом-наперед? Набралась смелости и повторила вопрос, поменяв слова местами.
Вместо ответа сестра спросила, откуда она родом.
Тацуру замолчала.
Сестра взяла кровь, достала жесткую папку, сверху положила пустой бланк. Сказала, что это медицинская карта, ее нужно заполнить. В карте были поля: фамилия, имя, место жительства, родственники, семейное положение… Тацуру взяла ручку и сразу отложила. Сама не зная почему, она вдруг расплакалась. Что ни напиши, все будет неправдой. Дом в деревне Сиронами — единственный адрес, который она помнила. С тех пор как жители Сиронами ушли кровавой дорогой к спасению, эту графу стало нечем заполнить. Что ей писать в поле «родственники» после того, как рядом с мамой, братом и сестрой разорвалась граната? Теперь, когда Чжан Цзянь бросил ее на скале у берега Янцзы, когда никому не нужные груди превратились в два чугунных ядра, когда прервались ее тайные разговоры с Ятоу, а руки опустели без Дахая и Эрхая, меньше всего хотелось видеть иероглифы «родственники», меньше всего хотелось думать про эти четыре иероглифа, одинаковые что для китайцев, что для японцев.
Сестра сначала стояла рядом, глядя, как Тацуру плачет, затем присела на корточки, пытаясь отыскать глаза в просвете между закрывшими лицо пальцами. Скоро и доктор вышел, спросил, в чем дело.
Больные на скамьях и кушетках перестали стонать, замерли, слушая плач Тацуру.
Она рыдала, забывая дышать, несколько раз подавилась слезами и тихо замерла, врач с сестрой решили, что она успокоилась, и открыли было рты, чтоб спросить: «Где вы живете, есть ли документы?» — но воздух вырвался из груди Тацуру, прочистил дорогу, и за ним снова полились рыдания. Плач отделил друг от друга все кости и мышцы в ее теле, а потом снова стянул вместе; сквозь пелену слез, затопивших глаза, беспокойно переминавшиеся ноги доктора казались парой незнакомых потусторонних существ.
Она выплакала последние силы и откинулась на ножку скамьи. Доктор и сестра тихо о чем-то пошептались, ей было все равно, да и не поняла ни слова. Они говорили между собой на том же наречии, что и все здешние жители, глотая звуки, совсем не так, как Чжан Цзянь или Сяохуань.
Перейдя на прежний язык, они спрашивали Тацуру: дома что-то случилось? Родственники есть? Встретился плохой человек? Новая пациентка выглядела так, будто на нее напали. Она чудом спаслась от смерти? Наверняка у нее сильный шок, это можно понять — все, кто пережил такой шок, какое-то время отказываются говорить.
Ей сделали укол, когда игла пошла назад, силуэты в масках расплылись в два светлых пятна, а еще через мгновение смешались с тусклой комнатой в грязнобелый туман.
Проснулась Тацуру уже утром. Ее разбудила набухшая грудь. Оглянулась, поняла, что теперь лежит не в медпункте, а в больничной палате. За окном шел дождь, в палате стояло еще три койки, она гадала, чем заслужила такую роскошь — отдельную палату. Ее переодели в пижаму, не то мужскую, не то женскую, с красным крестом и больничной меткой. Пестрое платье сложили на соседнюю койку, Тацуру вспомнила про деньги; она не знала, много это или мало — пять юаней, но больше у нее не было.
Удивительно: деньги по-прежнему лежали в полотняной сумке с оборками; и деньги, и платье были влажно-вязкими и пахли прокисшим арбузом. Тацуру сунула свое добро под подушку.
Наверное, снаружи услышали возню — в палату зашел человек. Одет в белую униформу с петлицами. Поняла: участковый. Участковых Тацуру видала и раньше, в канун Нового года и по праздникам они приходили к дому и рассказывали перегнувшимся через общий балкон ребятишкам: «Проявляйте бдительность! Враги хотят воспользоваться случаем и навредить! Немедленно сообщайте, если заметили подозрительную личность или незнакомца».
Этому участковому было чуть больше двадцати, пристраивая на голове фуражку, он мельком оглядел Тацуру. Спросил, стало ли ей лучше. Его выговор опять был новым, не таким, как у врача и сестры. Поэтому она поняла только с третьего раза, кивнула головой, поклонилась.
— Пока что поправляйтесь, — сказал участковый.
Теперь она закивала уже на второй раз и снова поклонилась.
— К чему такие церемонии, — мужчина нахмурился, как будто был чем-то недоволен, и махнул рукой. Прежде она поняла его жест и выражение лица, только потом слова: ему не понравилось, что она часто кланяется.
