— Он остановился в пентхаусе, — говорю я Ральфу. Слово в слово повторяю то, что вчера рассказывала Филиппу, но на этот раз меня слушают гораздо внимательнее.

Начиная от шампанского и непристойных предложений и заканчивая встречей на пристани.

— У Филиппа талант создавать на ровном месте историю!.. — Ральф поднимает кофейник, чтобы кто-нибудь из девушек принес другой, полный и Наташа, осадив Лону, тотчас подходит к нам.

— Омлет вещает про то, что ты была вчера с Филиппом на яхте. Призывает вмешаться. Добрый христианин не может смолчать, когда на его глазах ветренный богач пытается погубить невинную душу... Это тот самый хрен, что пытался утром встретиться с Хади по поводу Джессики.

Ральф благодарно кивает и улыбается, когда Наташа берет у него кофейник.

— Вот только этого нам не хватало, — говорит он.

Я умолкаю, не в силах произнести хоть слово, не заорав. Есть какая-то вселенская несправедливость в том, что невзирая на все усилия, Джессика не откинулась с торчащим из вены шприцем. Не погибла в своих скитаниях по стране. Не была изнасилована, или убита. Она висит над нами, словно домоклов меч. И медицина, обещающая ей скорый конец, бессильна. Джессика живет себе и живет. И все мои проблемы начинаются с того, что кто-то невзначай произносит имя.

— Вчера я заезжал к ней. Мне говорили, ее навещал какой-то мужчина. Вечером она была еще в состоянии принимать гостей...

— Господи, Ральф... Лучше бы ты бросил меня тогда.

— Помнишь, — говорит он глухо, — что я сказал тогда?

Я киваю.

«Я никогда тебя не оставлю, Куколка!»

Глава 3.

«ДЖЕССИКА»

— Постарайтесь не волновать ее, — говорит мне врач. — Она очень милая девушка, но если вдруг начинает выходить из себя, то может запросто швырнуть в вас столом.

Я улыбаюсь, решив, что он шутит, но улыка тут же сползает с губ, когда мы встречаемся взглядами.

— Шизофреники проявляют нечеловеческую силу, если сильно возбуждены, — говорит он мне на прощание. — Вчера вечером нам понадобилось трое, чтобы скрутить ее.

Толкнув дверь, я вхожу в белую комнату, вроде тех, что показывают в фильмах, когда человек попадает в Рай. Только это совсем не Рай. Здесь за столиками там и сям устроились люди, одетые в тапочки без шнурков и одежду без пуговиц.

Джессика в белом халате сидит у окна, устремив взгляд на затянутое решеткой окно. Руки сложены на коленях, длинные волосы аккуратно заплетены в косу. Яркий свет из окна превращает ее лицо в темное пятно, пока я не обхожу ее со спины и не останавливаюсь напротив. Джессика переводит на меня взгляд и я с трудом удерживаю возглас.

От прежней красавицы с нежной кожей, не осталось и следа. В волосах цвета пшеницы уже блестит серебро. Глаза запали, как у анорексички. Скулы туго обтянуты обветренной похожей на вощеную бумагу кожей.

Это изможденное существо, словно вымоченное в уксусе и высохшее на солнце не может быть быть живым. Но оно живет, оно дышит. Оно ходит и говорит. А мне хочется бежать прочь от этого чудовища в больничном халате.

«А я-то думала, она хреново выглядела в апреле!» — проносится в голове.

Джессика тоже меня рассматривает. Ее потрескавшиеся синеватые губы раздвигаются в широкой улыбке. Настолько широкой, что я вижу ее бледные десны.

— Вивиен, — говорит она.

Ну, вообще супер. Когда Джессика начинает называть меня «Вивиен», можно выключать свет. В светлом состоянии, она помнит, что я — Верена. Так меня зовут. Не Вивиен-Скарлетт. Верена! Но стоит ей чуть-чуть оступиться, как мы все оказываемся в параллельной реальности. Где ей позволили наречь меня именем ее героинь.

— Где ты была так долго?

Ее голос остался прежним: глубоким, звучным. И все так же красива дикция, так же нежно она произносит «р». И раздражение он у меня вызывает прежнее. Стоило ради такого сюда тащиться?

— Папочка говорит, что ты сама к нему приставала, — начинает она. — Я знаю, что хорошая девочка никогда не стала бы лгать. Но разве хорошая девочка спит в одной постели с папочкой, зная, что папочка принадлежит маме?

Понятно: значит сегодня она будет работать программу. Сама себе задавать вопросы и сама себе на них отвечать. Хочется пристукнуть Фуражку. Каким же мудаком надо быть, чтобы добиваться освобождения вот Этого из больницы. Незаконное удержание, — как же! Еще бы подал на Филиппа в суд за незаконное овладение своим судном. И за внешнюю привлекательность. И за высокий рост.

Коротышки имеют нечто сугубо личное против рослых мужчин. И когда им выдается возможность пройтись по чьим-либо головам, без зазрения совести это делают. Нет цены, которой нельзя бы было расплатиться за удовольствие хотя бы раз взглянуть Колоссу в лицо и со смаком в него же плюнуть.

Выудив из кармана пачку, Джессика закуривает. Она еще и курит! Глубоко затягивается, глядя прямо перед собой. Прозрачные тонкие пальцы, держащие сигарету, слегка подрагивают. Так глубоко и так быстро, что та потрескивает и обугливается, не успевая превратиться в пепел. Однако Джессика держит ее в руке так долго, что вскоре остывший серый столбик падает ей на колени и разбивается, застревая между ворсинок халата.

Словно выйдя из транса, Джессика растерянно смотрит на табачную пыль, затем на догоревшую в руке сигарету и протянув руку, придвигает к себе тяжелую пепельницу. Интересно, какой дурак решил снабдить психов такими орудиями, учитывая то, что мне только что рассказывал врач?

— Ты знаешь, что они делают это друг с другом?

Джессика достает из пачки новую сигарету. Мне хочется ее ударить. Желательно, этой тяжелой пепельницей. Просто для того, чтобы убедиться: зло — смертно.

— Я думала, они это с тобой делают, — говорю я, не сводя глаз с ее рук.

Никогда не знаешь, на что она среагирует и чем бросит. Но Джессика меня не слышит. Вещает, как телевизор.

— Гомики и есть гомики. Но Ральф хотел, чтобы я его полюбила. Смешно, да? Я — полюбила бы этого извращенца?! Я много раз говорила Ральфу, что его друг — извращенец, но он и слушать меня не хотел, — Джессика нервно тушит свою сигарету в пепельнице и тут же достает еще одну; расскурив ее добавляет. — Когда он сказал мне, что полюбил другую, я сразу поняла о ком речь. Есть только одна женщина, настолько испорченная, чтобы наслаждаться всеми этими мерзостями на пару с ним. Ты с самого детства была такой. Когда мне приходилось запрещать тебе делать все эти вещи с папочкой. Но ты все равно ему позволяла.

Ее передергивает.

— Вылизывать женщину, как кобель лижет суку и еще ждать, что нормальной женщине это понравится. Тебе — нравилось. Не удивлюсь, что этому он научился у этого... — она сжимает рот в куриную гузку, словно не в силах отыскать слова, достаточно веского, чтобы обозначить Филиппа. — Когда он сказал ему: «Видел бы ты, как ей это нравится! Рядом с ней я чувствую себя богом!». Это было так похоже на папочку. Я думала, что сойду с ума!

— Ммм, — говорю я, мысленно прикидывая расстояние от нее до ближайшегося санитара. — Слава богу, что не сошла.

— Его сердце принадлежит только мне!.. — шепчет Джессика замерев, словно прислушивается к каким-то голосам в голове, удовлетворенно кивает. — Мне одной.

В голове возникает картина, достойная кисти Босха. Женщина-мумия, словно щеночка, держит в руках пульсирующее сердце. Раньше я пыталась понять, о каком папочке она ведет речь. О своем, о моем, о чьем-то соседском... Но в ее бреде реальность перемешивалась с вымыслом, а вымысел совмещал отдельно взятые реальные лоскуты в лоскутное одеяло. Я оставила все попытки понять. И попытки ей возражать — тоже.

— А тело он то и дело жертвует другим, которые в нем нуждаются. Как Христос позволял Магдалине обмывать слезами свои ступни... Ты должна с этим смириться, Вивьен-Скарлетт.

— Зачем ты хотела видеть меня? — спрашиваю я.

Просто так. Задавать ей вопросы в такое время, все равно что разговаривать с телевизором, со стороны должно казаться, что мы беседуем.