Я оборачиваюсь и вижу, что в ресторан в сопровождении незнакомого мне пожилого священника вошел Ральф. Вид у обоих чрезвычайно торжественный, словно у инквизиторов и зале не сговариваясь, переходят на шепот.

Стихает смех.

Даже стук о тарелки ножей и вилок, казалось стал тише. Не зная, чем объяснить подобный приступ массового почтения, я вдруг осознаю, что сама стою затаив дыхание и смотрю на вошедших.

Выражение лица у пожилого священника, словно он страдает бессонницей и запором. Отец Бенедикт Райнер во плоти. Первый личный секретарь епископа. Ханжа и нытик о котором Ральф так часто рассказывает. Я с любопытством сравниваю реального отца Райнера с мысленным образом и чувствую себя немного разочарованной. Я представляла себе дряхлого фанатичного старикашку, который испражняется белыми голубками.

Но отец Райнер, хоть ему и за шестьдесят, вовсе не выглядит дряхлым и выжившим из ума. Он высокий, но не толстый, как большинство священников в его возрасте. Благообразно сед и держится очень прямо. Не исключено, что в молодости, он был красивым мужчиной.

Разве что, выражение лица странное. Быть может, правда, запор?

Я хмыкаю, сама над собственной шуткой и отец Райнер вскидывает на меня равнодушный взгляд. Я тут же приветливо улыбаюсь, но вместо того, чтобы улыбнуться или кивнуть в ответ, как делают воспитанные люди, старик Райнер замирает с приоткрытым ртом. Приписав его ступор своим выдающим анатомическим особенностям, я хмыкаю еще раз. Только про себя. Как знать, может быть, отец Бенедикт глубоко осуждает женские груди, как мать Кэрри из романа Стивена Кинга? Может быть, они сбивают его с благочестивых мыслей.

Я все еще улыбаюсь, когда подхожу к ним, но не успеваю сказать и слова. Слово уже берет Ральф. Его зеленые глаза сверкают в предвкушении хорошей, но явно злой шутки.

— Фройляйн, — произносит он строго. — Нет-нет, — говорит он обернувшейся на его зов Сондре. — Вот вы! Да. Вы можете подойти сюда?

Забавно, когда о нем рассказывают на кухне, можно решить, что стоит ему появиться, как кто-нибудь подкрадется сзади и вилку ему в спину вонзит. Когда он сам в зале, девушки распушились и сладко так улыбаются.

Я подхожу.

— Вы — грешница? — спрашивает Ральф строго и кладет ладонь мне на лоб. — Молчите! Я знаю, что грешница. Все женщины изначально грешны. Не правда ли, отец Бенедикт?

Глаза отца Бенедикта Райнера часто-часто моргают. Губы дрожат, словно он хочет что-то сказать, но не может пошевелить языком. Ральф величественно, как кардинал или даже сам Папа, разводит руки.

— У нас сегодня акция. «Обними священника и получи отпущение!»

— Не знаю, падре, — говорю наобум. — Я вообще-то не католичка.

— Я боюсь, что этими словами вы себе путь в Рай не облегчите, — укоризненно возражает Ральф. — Ну, иди же ко мне, дитя!

У отца Бенедикта отваливается челюсть, когда Ральф с театральной страстью во взоре, распахивает объятия. Старик вытирает ладонью рот. Недоуменно оглядывается по сторонам и убедившись, что никто не вмешивается, нерешительно постукивает Ральфа по боку.

— Отец Дитрих!

Тот обрачивается.

— Да-да, ваше преподобие?

Хадиб отвернулся к окну и трясется от смеха. Да и за остальными столиками вдруг оживились. И становится ясно, что не такие уж они возвышенные. Толкают друг друга локтями и по-мирскому ржут.

— Что вы делаете?! — беснуется потенциальный святой.

— Спасаю душу для церкви...— сообщает Ральф, гладя ладонями мою спину. — Ммм, как хорошо! Хотите попробовать?

— Отец Ральф! — шипит отец Бенедикт. — Немедленно оставьте в покое эту несчастную девушку! Вы слышите?!

— Не раньше, чем она уплатит церковный налог.

— ОТЕЦ! ДИТРИХ!

— Ну, хорошо! — Ральф разжимает руки и садится на стул. — После завтрака, жду вас в церкви! С белым полотенцем.

Отец Бенедикт смотрит на него с суеверным ужасом, затем на меня. Опять на Ральфа. На меня.

— Что? — отвечает тот так невинно, словно только сейчас заметил шок своего патрона. — Ватикан вернул священникам право первой ночи. Епископ занят, так что придется вам. Пока что записались тридцать три девственницы. Если не справитесь, зовите меня. Я принесу вам виагру.

— Никакого уважения! — шепотом рычит отец Беннедикт и падает на стул, трясясь от ярости и силясь взять себя в руки. — Вы совершенно потеряли всякое уважение...

Ральф выбирает по столешнице дробь и встает.

— Вы правы, — говорит он смиренно. — Я не достоин находиться с вами за одним столиком, —обнимает меня за плечи. — Идем, красотка. Я расскажу тебе о первородном грехе. Меня зовут Ральф, но ты можешь называть меня «падре».

***

Мы выходим на терассу и усаживаемся за столик под навес, подальше от остальных. С безопасного расстояния наблюдаем. После краткого, но динамичного разговора по телефону, отец Бенедикт снимается с места. Не оборачиваясь в нашу сторону, бредет к буфету с холодными закусками, явно не до конца осознавая куда и зачем идет.

— Еще один звонок епископу и Райнер увидится с Создателем несколько раньше срока, — Ральф короткой улыбкой благодарит Марию, которая принесла кофейник и разливает кофе.

Мне не до его церковных интриг. Погода чудесная, солнце сияет, словно золотая медаль. Море шумит и даже чайки кричат нежнее и плотояднее. Я маленькими щипчиками выковыриваю из вазочки сахар. Мне всегда до одури нравился этот сахар: белые и коричневые кусочки неправильной формы. Словно отколотые вручную от сахарной головы.

Я люблю коричневый.

— Как в моих мечтах: сидеть на терассе и завтракать, любуясь рассветом, а не бегать, собирая использованные тарелки.

— Ты стала ближе к своим мечтам, когда ушла, не закончив школу.

Я лучезарно улыбаюсь в ответ: девушка, у которой накануне весь день был секс, не может сердиться.

— У меня любовник — миллионер, — говорю я, упершись взглядом в Адину, которая уже полчаса расставляет чашки на соседнем столе. — Эй, хватит подслушивать!

Она не ведет и глазом.

Тогда оборачивается Ральф. Он может быть святой добротой, когда хочет. Но в свободное от работы время, Ральф мог бы охлаждать глазами напитки. На расстоянии. Адина — не лимонад, но даже ей под силу сообразить, когда шипеть и разбрасывать брызги, а когда — охладить свое любопытство и молча уйти.

— Фактически, — нежно улыбаясь, напоминает Ральф, поворачиваясь ко мне, — он — твой отчим.

— Учитывая, что твоя чокнутая не помнит, кто мой отец, с чего я должна запоминать всех отчимов... Тебе что-нибудь говорит имя «Фридрих Бауэр»?

Ральф качает головой. Впервые он говорит со мною, как с взрослой и это наполняет меня осознанием собственной значимости. Хочется делать и говорить лишь что-то по-настоящему важное.

— Вон тот, мелкий тип в фуражке. Кружит вокруг Райнера, не решаясь завести разговор.

Ральф оборачивается, опираясь локтем на стол, предоставив зрителям возможность убедиться, что тренируется он по-прежнему часто и продуктивно. Черный рукав сутаны облегает бугрящиеся мускулы и какая-то женщина, глядя на него, говорит подруге:

— Какой перевод ресурсов...

Так и хочется им сказать, чтобы не волновались. Мы всей семьей его ресурсы расходуем. Мы, фон Штрассенберги на свой лад — еще больнее, чем Борджиа. Но Ральфу сейчас не до извращений.

Он рассматривает отца Беннедикта и его собеседника.

Затем перехватывает взгляд Хадиба и что-то ему медитирует, выразительно вскинув бровь. Тот едва заметно опускает ресницы и мы вместе ищем глазами Наташу. Я вижу, как она на миг замирает. Читает послание, коротко маякует ресницами. Затем отмирает и как ни в чем ни бывало, отправляется перекладывать тарелки у самого буфета.

Можно лишь удивляться, как много всего болтают гости за завтраком и как мало внимания они обращают на то, что рядом с ними официантка. Если и обращают, то думают, наверное, что нам все это не интересно. Ну, да. Будь нам неинтересно, стали бы мы подслушивать?

Фуражка тоже не обращает внимания на Наташу. Он торопливо кивает на меня козырьком и шепчет что-то еще. Пылко и страстно. Мне не надо долго думать, о чем. В ужасе приоткрыв глаза, отец Бенедикт глубоко вдыхает и выдыхает. Осеняет себя знамением, что-то горячо говорит.