— Стой-ка, — она делает снимок и ухмыляется. — Вдруг твой брат захочет, узнать, как ты выглядела при жизни.

Я показываю ей палец и на ходу собирая волосы в хвост, иду на веранду, стараясь не слишком высоко при этом подпрыгивать.

Филипп ждет — в ослепительно белой от солнца рубашке из хлопка и таких же белых парусиновых брюках. Третий раз за день меняет наряд!.. Он точно гей. Даже если притворяется натуралом.

Я сажусь на любезно отодвинутый ногой стул. Встать Филипп не потрудился.

— Прекрасный денек, не правда ли? — спрашивает он, запрокинув назад лицо.

Денек и правда прекрасный. Конец августа выбался таким жарким, что даже Остсее, восточное море, превратилось в филиал Средиземного. Лазурное небо над головой и яркое, как в Испании солнце. Видимо, Филипп с самого утра гулял под ним без панамки. Других объяснений у меня нет.

— Я думала, ты в Гамбург уехал.

— Я передумал.

— По-немецки это произносится «я спи..ел».

Он вдруг придвигается, сбросив маску и сдергивает пепельные солнцезащитные очки-капли. На меня в упор глядят холодные акульи глаза.

— Хорошо. Хочешь правду? Я сказал про Гамбург, в надежде, что ты перестанешь выпендриваться и быстрее раздвинешь ноги. Мне не хотелось тратить на тебя целый день.

У меня развигаются челюсти. Нижняя падает. Дома я всегда негодовала по поводу вежливости, как против одной из форм лжи. Теперь идея не кажется мне такой уж неправильной. Даже мысль проскакивает: он бы не сдох, если бы держался повежливее.

Филипп улыбается, наслаждаясь эффектом.

— Почему Ральф устроил тебя сюда?

— Спросил бы у Хофмана.

— Я предпочел бы узнать ответ у тебя.

— Я с ним спала, — отвечаю я.

Он кивком выражает согласие. Допивает кофе и поставив чашку на стол, щелчком по ручке заставляет ее крутиться, словно волчок.

— Он тебя бросил?

— А ты не знал?

— Я вообще не знал, что он интересуется женщинами.

— У меня для тебя новость. Плохая. Интересуется.

Филипп смеется.

— Быть любовницей священника — бесперспективно в принципе, понимаешь? А быть любовницей Ральфа — бесперспективно вдвойне. Ральф любит лишь одного человека — себя. Все остальные могут катиться до края, ему плевать.

Такое чувство, что кое-кто уже докатился и поучает с обрыва.

— На твою жену — не плевать, — говорю я упрямо.

— Серьезно? В ней килограммов тридцать и ее приходится кормить внутривенно. Это по-немецки называется «не плевать»? Даже врачи не могут понять, каким образом, она до сих пор жива.

По мне, так Джессика до сих пор жива по одной причине: Филипп хреново бегает. Но я не решаюсь сказать ему об этом в лицо. Боюсь получить по морде.

В голове проносится призрачное видение. Наш дом в Герольцхофене. Ярко горит камин. Перед ним, держа у бедра пакет с физраствором, сидит в кресле Ральф. У его ног, на диванной подушке — высохшее до костей тело. Рука в руке. Игла в вене. Тонкая прозрачная трубка, по которой в ее вены стекает жизнь. И свет в запавших глазах. Удивительный яркий свет.

Филипп раскручивает пустую чашку. На ее призывное дребезжание, несется Малика. Соседка Адины по комнате. Ее форменная блузка распахнута чуть ли не до пупа и она всеми силами пытается заманить в разрез взгляд Филиппа.

Он смотрит. И лицо делается таким, словно между ее грудей расплющило крысу. Я не могу удержаться от смеха. Съешь, сучка! Не все официантки одинаково привлекательны.

— Я не понял, — вполголоса рявкает он. — Мы перешли на формат стрипклуба?! Нет? Тогда застегнитесь!

Она буквально белеет от ненависти. Но не к нему, ко мне. Начинает застегиваться, не сводя с меня пылающих глаз. Я молча пью принесенную из номера минералку. Да и почему я должна что-то говорить? Малика сама нарушила негласный женский закон: пытается оторвать кусок от моей добычи. Так поступают чайки. И как чайка она должна быть готова получить по голове острым клювом.

— Не здесь! — рычит он. — На кухне!

Проводив Малику ненавидящим взглядом, он вонзает его в меня.

— Тебя это тоже касается! — видимо, одной жертвы Филиппу мало. — Еще раз увижу в таком виде, как утром — уволю.

— Ты меня еще утром уволил, — напоминаю я.

— Я просто пошутил. Хотел показать тебе, каким могу быть... грубым.

Он усмехается, прижав подбородок к груди.

— Сколько тебе платил Ральф?

Где-то по краю сознания, вновь шатается мысль: а ведь он понятия не имеет, кто я такая. Но за ней табунами идут другие: сколько всего любовниц у Ральфа, если Филипп не может сложить два и два. Какой же дурою я была, считая себя второй!..

— Я с ним спала по любви.

Филипп в упор рассматривает меня. Как на невольничьем рынке.

— Так понимаю, меня ты уже полюбить не сможешь... Грудь своя?

— Нет, — говорю я с вызовом, но эмоций — ноль.

— Шрамы большие?

— Нет.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

Невозмутимо кивнув в ответ, Филипп роняет:

— Я думал — старше.

Нечеловеческим усилием воли, я разжимаю пальцы, стиснувшие бутылку. Отстраненно спрашиваю себя: почему я все еще здесь сижу?! Ответ мне совсем не нравится. Я здесь, потому что меня все это заводит. То, как он обращается со мной. И еще — мысли о том, как он насиловал Джессику. И то, что он там сделал с Адиной... И о том, чем они там занимались в семинарии с Ральфом.

Интересно, есть ли у него хлысты и наручники?..

— Ладно, я дам тебе восемьсот. Это месячная зарплата, если не ошибаюсь. Будешь стараться, докину до тысячи, — в его глазах сверкают золотистые искорки.

Я улыбаюсь в ответ.

— Господин граф так щедр. Хотите меня прямо здесь, или сперва — еще кофе?

— Сейчас, но не здесь, — отвечает он. — У меня на яхте. Согласна?

— Ты это серьезно?

Стол протестующе вздрагивает от громкого дребезжания телефона. На экране возникает любимое лицо в какой-то непонятной гримасе. До меня даже не сразу доходит, что это — улыбка. Обычная, человеческая улыбка. Так люди улыбаются друзьям, а может, любимым... Мне Ральф никогда так не улыбался.

Вообще никогда.

Я тянусь к аппарату всем своим существом; как осиротевшая, соскочившая с орбиты Земля, стремилась бы к Солнцу. Но потом сквозь отупевшее сознание пробивается мысль: они с Филиппом друзья. Быть может, до сих пор любовники. И звонит он сейчас Филиппу. Не мне.

Просто совпадение.

Внутренности сжимаются в ком. Филипп глядит на меня, не делая даже попытки ответить. А телефон все вибрирует, вибрирурет... Пока не переключается на автоответчик. Потом опять начинает звонить.

— Полторы, — бросает Филипп, выключив вибрацию и перевернув телефон, бросает его экраном вниз. — Мое последнее предложение.

Это яблоко на задней панели решает все.

— Хорошо, — отвечаю я. — Идем.

Глава 4

«МИРАБЕЛЛА»

— Привет, «Мирабелла», — я рассматриваю яхту, которую мне показывал в окно коротышка-сноб. Ту самую, над которой метались чайки.

— Уже была на ней? С Ральфом, я имею в виду?

— Нет, просто видела, — пораскинув умишком, я решаю, что Филиппу необязательно знать о том, что случилось утром в пентхаусе.

Но мысль о том, как лживы бывают мужчины, буром вворачивается в мозг. Пытался соблазнить меня чужой яхтой! Хорошо еще, что утром я не была в отчаянии!

С пристани «Мирабелла», выглядит еще более впечатляюще. Белоснежная, с обитыми бежевой кожей сиденьями и желтыми латунными поручнями, она словно парит над водой, касаясь ее нижней задней палубой, с которой должно быть, удобно прыгать в морские волны.

Совсем, как мне рассказывал этот хер в халате... Совсем, как тот, что рассказывает что-то семье из четырех человек. Я дважды моргаю, но видение не исчезает: лишь расплывается на миг, но тут же вновь становится четким.

— Что за нах?..

Он стоит на причале, аккурат напротив яхты — уже в другом пиджаке, цвета морской волны и белоснежных брюках. На голове у него капитанская фуражка и очки-капли. Элегантно облокотившись о массивный каменный с металлической крышкой столб, к которому крепятся привязные канаты, он снисходительно что-то объясняет своим слушателям. Те выстроилась перед ним, словно для семейного фото: муж и жена, плечом к плечу обнимают за плечи детей — мальчика лет семи, в красной футболке «Баварии» с номером Бастиана Швайнштайгера и девочку, которая на пару лет младше. Все они — типичная немецкая семья из среднего класса. Лишь подойдя ближе, до меня доходит, отчего все четверо так сильно напряжены: это не они его слушают, это он ведет монолог, не позволяя слушателям уйти.