– Хорошая!
– Врачи вот неумелые…
– Почему? Очень даже умелые! Советские врачи – самые лучшие врачи в мире!
– Да ну? А мне грешным делом что-то другое послышалось…
Он понаслаждался ещё немного моей вконец раскисшей физиономией и наконец улыбнулся.
– Ладно, языкастая. Не переживай! Дело поправимо. Дам тебе сейчас мази, капель, таблеток – вечером будешь как огурчик!
Носатый не обманул: вечером я и правда была как огурчик.
В летящем платье светло-зелёного шёлка, золотой полумаске и серебряных туфельках…
Мой кавалер, зелёный тоже, звенел медалями, как барбос на выставке, и шевелил усами, нашёптывая в ухо приятности и комплименты.
Проводив старый год и по-гусарски шумно встретив новый, все отвалились от столов и высыпали в прохладный вестибюль. Шутки и анекдоты полетели по залу… «Приходит ученик в школу, а учительница…» – донеслось от окна… Я по привычке навострила уши и раскрыла рот, готовая вступиться за честь мундира. И тут же закрыла. Я решила проявить на этот раз благоразумие и провести разведку, приглядевшись к знакам отличия говорящего. И не зря. Офицер, озвучивший анекдот, оказался танкистом!
Я мудро решила, что обойдусь на сей раз без боевых действий и с миром отвалила от компании.
Ну его, зелёного. Пусть живёт.
А то ещё встретимся где-нибудь на полигоне…
За сто рублей
Начало девяностых.
Ошалевший от роста цен потребитель потерял всякую ориентацию на рынке услуг и товаров. Ценники не менялись, просто время от времени подрисовывались нули. Вчера было 10, сегодня – 100, завтра будет – 1000… Никто не покупал, все ходили по магазинам и считали нули.
– Замок для гаража купил, – рассказывал приятель. – Знаешь, сколько отдал? Четыре тысячи! Раньше за эти деньги я машину покупал, а теперь – замок для гаража.
Разговор происходил во Владимире, куда мы приехали на праздник – день города. Оторвавшись от компании, гуляю, глазею по сторонам, и набредаю на палатку с таким родным, полузабытым названием: «Соки-воды»
На прилавке, опять же забытые, трёхлитровые банки с молдавским сливовым соком. И цена: 100 рублей. Я задумываюсь. Если за стакан – то это дорого. Если за банку – то дёшево, просто даром.
Продавщица подтверждает: за банку. Берите! Последние банки, больше молдавского сока не будет.
Помня о том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, приглядываюсь к этикетке. И вижу, что срок годности продукта истёк ещё в советские времена. Гордая своим открытием – может жизнь кому спасу – сообщаю продавщице:
– У сока срок годности истёк! – Ну… – Так я ж отравлюсь! – Так за сто рублей…
Бах и макароны
В одном из классов детской школы искусств шёл урок фортепиано.
Здесь царствовал рояль.
Его по-акульи горбатая, хищно изогнутая спина занимала всё пространство кабинета, а распахнутая пасть нацелилась на хрупкую фигурку ученицы, которая сидела перед ним, как наживка на крючке, и, нещадно барабаня по клавишам-зубам, играла концерт Баха. Учительница, Женя Коновалова, сидела рядом, и, следя по нотам, привычно отмечала ошибки ученицы.
Внезапно отворилась дверь и в сверкающем плавнике отразилась всклокоченная голова Люськи Бубенцовой. Антенны шпилек торчали из Люськиной головы, придавая ей вид решительный и осведомлённый. Плавным дирижёрским жестом она изображала что-то длинное и тонкое.
– Сама знаю, – обиделась Женя.
Вечно эта Люська пристаёт со своими советами. Ясно, что ученица затягивает темп и тонкости не хватает, но что она, сама не слышит?
– Нет, – зашептала Люська. Она скорчила сладкую рожу, громко чмокнула и облизнулась – совсем как Женин приятель, приходящий кот Вася, который бомжевал по подвалам, но ежедневно, с королевской точностью и важностью, приходил на ужин.
И тут до неё дошло: макароны!
Этот Бах со своим концертом так заморочил ей голову, что она забыла про макароны!
Женя радостно вспорхнула со стульчика и встретилась взглядом с солидным господином в завитом парике.
Бах осуждающе посмотрел на Женю.
Она села.
Отметила в нотах неверно сыгранный мордент. Сколько можно повторять, что мордент играется в сильную долю! Серия небрежно сыгранных группетто, которые, плюясь, исторгал рояль, кучерявились, закручиваясь длинно-скользкой макарониной. Нет, это невозможно слушать на пустой желудок! И чем кормить старого бомжа Васю?
Она в упор посмотрела на Баха.
Интересно, а как он питался? – вдруг некстати подумалось ей. – Ишь, какой подбородок отъел! Чтобы к каждой службе да по новой мессе… Да через год по ребёнку… На морковке с чаем не разгонишься. Ничего страшного, – решила она. – Бах ждал триста лет, когда Оля его концерт сыграет – подождёт ещё немного.
Просторный вестибюль гудел органом.
Дробный топот танцевального класса, штормовые раскаты рояля и страстный шёпот саксофона с трудом продирались сквозь бравурные звуки оркестра, что репетировал где-то наверху.
– Представляешь, – хорошо поставленное Люськино сопрано перекрывало общий гул. – Привезли ещё бельевой трикотаж. И, пока не выгрузят панталоны – не будут давать макароны.
Макаронная очередь поспешно перестраивалась за трикотажем, наблюдая, как профорг Никонова – ведущий искусствовед, историк музыки и театра, – красиво складывает стопки: белые панталоны для женщин и синие кальсоны для мужчин. Эстетика! Сразу видно – человек искусства!
Возглавил очередь флейтист и дирижёр Мамонов, оркестр которого сыпал сверху блестящие мелодии знаменитых макаронников Россини и Доницетти.
– Трико только одного размера! – предупредила Никонова.
Все поняли: брали на директора. А у него внизу – как у контрабаса, только смычка на талии не хватает. Мамонов, который голосом и ростом напоминал свой деликатный инструмент, развернул великанские штаны, приложил их к подбородку и покраснел, как крепостная девушка.
– Бери, Мамонов, – советовали из очереди, – будешь под фрак носить. Главное, манишки не надо. Прицепишь бантик – и вперёд…
Мамонов вконец раскраснелся – ну флейтист, что с него возьмёшь – и кивнул в сторону белоснежной стопки:
– Тогда вот это. На супругу Веру Степановну.
– Размер? – торопила Никонова.
Мамонов ободрился. Кокетливо улыбнувшись, он приосанился и широко развёл руками, словно собирался грянуть «тутти» всего оркестра.
Очередь заволновалась: побыстрей нельзя?
– У нас дивертисмент заканчивается! – торопили хореографы.
Никонова решила помочь. Она вышла из-за стола, и, игриво подбоченясь, повела бедром: как на меня?
Мамонов заблагоухал. Он свысока – насколько мог – глянул на Никонову, сравнивая пышные формы супруги с корявым бедром профсоюзного лидера, и задумался, ища достойный эталон. Мужчины потеснились, облегчая Мамонову досмотр.
– Ну прямо «Суд Париса!» – смущённо хихикнула Люська и задвинула свой тощий зад за тумбоподобного Горяева.
– Вот! Как у Жени! – нашёлся, наконец, Мамонов.
– Тогда пятьдесят второй! – мстительно сверкнув очками, Никонова протянула коллеге что-то длинное и белое, с манжетами до колен.
– Как это пятьдесят второй? – вспыхнула Женя. – У меня всего пятидесятый!
Мамонов глянул на часы и засуетился, ища, куда спрятать интимный предмет. Не придумав лучшего, он сунул панталоны под свитер и заспешил наверх. Из-под свитера дирижёра торчала длинная белая штанина.
– Сейчас придёт в свой оркестр, взмахнёт руками…, – ехидно прокомментировала Никонова.
– Ты погляди, новенький-то наш! – зашептала Люська, показывая на хореографа Жулина. Отбросив ложную скромность, он разглядывал на свет панталоны гигантского размера, а затем, грациозно отставив ножку, приложил их к себе.
– Супруге? – полюбопытствовала Никонова.
Жулин утвердительно кивнул головой.
– Это он своей балерине? – ахнула Люська. – У неё же… – она стиснула кулачки, изображая бёдра Жулиной. – Нет, кроме шуток, на кого он их напяливать собрался?
